Пришел в себя Бенюс только возле дома Бальчю-наса, провел ладонью по пылающему лицу и замедлил шаг. Вот, значит, как — была его первая мысль.—Он обманут, выброшен на улицу, а они сидят (нет, лежат!) на диване в гостиной и смеются над наивным
гимназистом. Самка и самен! Два распутника... А он? Хамское отродье и совсем одинок. Ночь, улица и он. Больше ничего. Почему? Кто виноват? Стимбурис? Ада? Сикорскис? Никто не виноват. Нет, все виноваты! Бенюс заскрипел зубами. Виноваты Мингайла, отчим, мать. Все виноваты! У дома Бальчюнаса он остановился и злобно усмехнулся: с окон Габренаса были сняты ставни. Потрудились парни... Бенюс минуту смотрел на освещенное окно, до половины затянутое ситцевой занавеской. Учитель сидел за столом и что-то писал. «Тетрадки проверяет, старик проклятый. Сидит довольный, спокойный и ставит колы. Колун! Вот кто еще виноват! Он всех виновней, ведь все началось с него». Бенюс стиснул кулаки, даже пальцы затрещали. В двух шагах от него лежал заиндевевший кирпич. Бенюс нагнулся, поднял кирпич и размахнулся.
Аницетасу показалось, что кто-то идет за ним следом. Он обернулся, но в темноте ничего не было видно. Интересно, который час? Наверное, после одиннадцати, а может, и все двенадцать, ведь на улицах уже потушили фонари. Бедная мама! Что она думает, волнуется, наверно, что сын так долго не возвращается? Он солгал, что уходит часика на два. Но что он мог сделать? Сказать, что идет в Рикантай расклеивать листовки? Да и был он не только в Рикантай: по дороге еще заглянул в Жаленай, в Линвартис, а последнюю листовку приклеил возле самого местечка—у лесничества. Аницетас был доволен походом, и теперь ему хотелось только досыта поесть и выспаться. От усталости и желания спать кружилась голова. Чтобы сократить путь, он пустился по улице Глуосню, мимо костела. Бояться было нечего, поручение выполнено, а в карманах никаких улик. Но Аницетас все-таки рассудил, что лучше никому не попадаться на глаза, и потому обрадовался, счастливо миновав центральную площадь. Улица Глуосню была пустынна. Кое-где в окнах еще горел свет. Было тихо, только ветер, поднявшийся в полночь, завывал в голых ветвях. Аницетас остановился. Ему показалось, что кто-то идет следом. «Снова...—раздраженно подумал он. — Нервы никуда не годятся. Скоро собственной тени бояться начну». Но на этот раз воображение не обмануло: сзади, и правда, раздались шаги. Аницетас ускорил шаг, решив оторваться от преследователя, но услышал, что еще кто-то идет ему навстречу. «Хм... и правда странно...—с беспокойством подумал он.— Похоже, будто меня хотят взять в клещи...» Он снова остановился и мгновение раздумывал, что делать. «На полицию мне начхать,—доказательств нет. Но если Горилла или директор узнают, что я шляюсь по ночам, могут быть серьезные неприятности... На всякий случай надо уйти с дороги, пока эти ночные птицы не пройдут». Аницетас огляделся. Прямо перед ним светились окна Бальчюнаса. Шагах в пятнадцати улица сворачивала налево. На углу стоял старый деревянный домик, огороженный забором. У забора росла старая липа. Аницетас притаился за деревом и застыл. Человек впереди быстро приближался. Еще несколько шагов, и он поравнялся с липой. Аницетас узнал владельца этого домика, тряпичника Бейскиса. Заскрипела калитка, щелкнул в замке ключ, и все стихло. Аницетас вздохнул с облегчением. Но куда же делся второй? Почему не слышно его шагов? Аницетас высунул голову из-за дерева и выглянул на улицу. В то же мгновение звякнуло стекло. Кто-то закричал, залаяла собака, и раздался топот бегущих ног. Аницетас вскочил, словно его толкнула пружина, и кинулся наперерез бегущему. Бенюс, увидев неожиданного врага, повернул назад, но было уже поздно: Аницетас схватил его за полу, а через несколько секунд оба катались на обледеневшей мостовой.
Из двора Бальчюнаса с воинственными криками бежал столяр со своими подмастерьями.
На следующий день арестовали Аницетаса. Охранка связала его ночную прогулку с появлением листовок, и этого хватило для начала следствия. Бенюс видел, как Стяпулис шел по середине улицы в сопровождении двух полицейских. Его голые руки, связанные за спиной обыкновенной веревкой, посинели от холода, фуражка сбилась набок, из кармана торчала завернутая в газету краюха, которую успела засунуть мать. Если бы не эта веревка и полицейские, можно было подумать, что Аницетас выбрался в гости к другу — так свободны были его шаги, так спокойно, уверенно лицо. Знакомые (а его знало все местечко) провожали арестованного кто сочувственными, кто ободряющими взглядами, и даже те, кто давно желал ему тюрьмы, не смели публично показывать свою радость.
Бенюс шел по тротуару, отстав шагов на сто от конвоя. «Вот и отомстила судьба — за Виле, за меня. За все отомстила, — думал он, глядя издали на Анице-таса.—Посадят на год на казенные харчи. А если и отпустят, не докажут вины — в гимназию все равно путь закрыт. Конец врачебной карьере». Раньше такое несчастье с товарищем по классу было бы поводом для торжества (ведь случилось то, о чем он часто со злорадством мечтал), но теперь Бенюс не испытывал особенной радости. Он надеялся, что увидит одинокого, подавленного, осужденного всеми Аницетаса, но увидел совсем другое: люди не осуждали его, не презирали, а только жалели и сочувствовали ему. Аницетас не один! Он это чувствует, и, может быть, поэтому походка его так тверда, а лицо светится нерушимым спокойствием. Бенюс почувствовал, что он завидует Ани-цетасу: завидует его мужеству, завидует сочувствию, окружающему его, даже тюрьме. Да, тюрьме, потому что это во сто крат лучше, чем мучительная неизвестность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119