— Ну, поди сюда. Не будь дикарем.
— Надо Валентинаса найти. Нам еще два урока осталось, — ответил Бенюс, ошарашенный капризом помещичьей дочки.
— Ой, я серьгу потеряла! — испугалась Ада.— Что мне мама скажет?
Бенюс подошел к машине.
— Где вы ее потеряли? — спросил он и сунул голову в машину.
Ада скорчилась на сиденье, положила на коленки голову и странно рассмеялась.
— Тут, тут. Под сиденьем, дурачок. Поищи.—Ее голос звучал глухо, незнакомо. Зеленоватые глаза сверкали словно стекляшки, а на упругой груди волновались цветы подсолнуха, распространяя пьянящий аромат полей.
— Может, на сиденье упала? — спросил он, ничего не найдя внизу.
— Посмотри. Я не искала.
Он повернул голову, и его щеку обожгло прикосновение разгоряченного тела.
Это было ее бедро — крепкое, напоенное бронзой солнца, усеянное нежными золотистыми волосиками,—холеное тело, которое она ублажала мазями и солнечными ваннами, украшала дорогими платьями и мехами.
Бенюс смущенно покраснел, хотел попросить прощения, но вдруг все понял, увидев в ее ушах обе серьги. Вихрь захватил его; он еще не испытал сладости ласки, не знал, что надо делать, и хотел было отдаться на волю страсти, но вдруг ему показалось: случись то, чего хочет Ада, и с ним произойдет несчастье.
— Барышня... Вы знаете, что тут никакой сережки нет, — пробормотал он, опираясь дрожащей рукой на сиденье,
— Ах! — она глубоко вздохнула. Глаза чуточку приоткрылись и блеснули, словно лезвие бритвы.— Когда мы вдвоем, нет нужды называть меня барышней и на вы, дурачок...
— Да, — бессознательно выговорил Бенюс; страсть в нем боролась со страхом, и страх брал верх.— Я должен идти. А вы... потрогайте уши, там обе серьги,
Ресницы ее задрожали, румянец залил лицо, шею, плечи.
— Дурень... Хам... Мужик...—шипела она, закрыв лицо руками.
Но Бенюс уже шел через двор и не видел ее смертельно оскорбленного лица, не слышал злых слез. Он не понял, как больно задел самолюбие Ады, и не знал, как много времени нужно, чтобы капризная женщина простила обиду.
В тот вечер Бенюс до ночи задержался в поместье. Закончив уроки с Валентинасом, он поел и собирался было идти домой, но господин Сикорскис — шахматист не хуже Альбертаса, уехавшего в скаутский лагерь — посадил Бенюса за шахматную доску, и партия затянулась.
Бенюс вернулся домой в хорошем настроении. Приключение в автомобиле все не выходило из головы. Барышня с подсолнухами — жеманная дура! У нее только и дел, что три раза в день менять платья, читать любовные романы да скакать верхом по полям, воображая себя амазонкой. Когда Бенюс в маленькой гостиной вбивает в голову Валентинаса книжную премудрость, она всегда туда заходит, берет или кладет какую-нибудь безделушку, презрительно пожимает плечами и снова исчезает — тихо, словно привидение. Что ей здесь нужно? Ясно, ничего. Она хочет показать новое платье, другую прическу или вымазанное краской лицо. Дура... Но иногда она глянет на Бенюса такими глазами (особенно под свежим впечатлением только что прочитанного романа) и улыбнется такой улыбкой, что он не может сдержаться, краснеет. Тогда он вспоминает то, что рассказывал Лючвартис три года назад в молочном кафе: в его воображении встает сумрак мельницы, мешки, голое бедро Ады — и в голове начинает шуметь. Да, Ада очень красивая девушка. Волосы у нее цвета соломы, а вовсе не грязные, как говорят люди. Зеленоватые коварные глаза под узкими, красиво изогнутыми бровями нисколько не похожи на кошачьи (так тоже говорят); она высокая, тонка в талии, как оса, лицо продолговатое, крупный нос не бросается в глаза, наоборот — еще больше подчеркивает ее аристократизм. Но все-таки с Виле ей не сравниться... Виле, Виле... Хорошо бы сходить к ней в какое-нибудь воскресенье. Но Валентинас тупой, как чурбан, иной день удирает с уроков, и приходится сидеть с ним по воскресеньям. А сидеть стоит. Если он сдаст вступительные экзамены, Сикорскис обещал Бенюсу вместо пятидесяти заплатить целых сто литов. Сто литов — это новая форма и рубашка; сто литов — это неплохой, хоть и подержанный велосипед; сто литов — это учебники, билеты в кино, конфеты для Виле; сто литов — это, наконец, независимость, ради которой Бенюс этим летом отказался от скаутского лагеря.
Бенюс прислоняется к телеграфному столбу и беззвучно смеется. Отчего ему так весело? Он и сам не знает. В его воображении идет странное представление. На сцену выходит господин Сикорскис с шахматной доской. Его сухое, всегда внушительное лицо вытянулось, как у обиженного ребенка: как это могло случиться, что партия так глупо проиграна? Потом показывается Аделаида со своими подсолнухами, она качает бронзовой ногой, и Бенюса охватывает новый приступ смеха. Когда занавес поднимается в третий раз, он видит нечто такое, что лицо его заливает румянец, а на губах застывает улыбка восхищения. И правда, кто может спокойно выдержать этот взгляд больших черных глаз, в котором скопилось все самое умное, самое красивое, самое волшебное в мире? Что это сверкает у нее на голове? Может быть, королевский венец, усыпанный алмазами? О, нет! Это ее косы, прекраснее корон всех королев мира!
Бенюс вспомнил письмо Виле, которое он получил несколько дней назад, и захотел еще раз перечитать его. Боясь, чтобы не проснулись домашние и не спугнули овладевшей им тихой мечтательности, он тихо пробрался в садик и сел на грядку под высоким кустом роз. Прохладный воздух был напоен ароматами отцветающего лета. За рекой, на поле, где рядами стояли суслоны, кричал заяц, в парке Сикорскиса заливались соловьи, а в стороне Вешинты, где была усадьба Сальминисов, незлобиво лаял пес.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119