Целый год Стяпулене отпаивала его лекарствами, залезала в долги, толкнула семью в нищету, но ребенка не спасла. Они остались вдвоем с Аницета-сом. Женщина выдержала и этот удар судьбы, с удвоенным пылом кинувшись в работу. Что же еще делать, если хочешь, чтобы домик не пустили с торгов и был кусок хлеба? Работай, работай, работай! Вылезай из кожи, день и ночь варись в собственном поту, теряй кровь, каплю за каплей, но двигайся. Как машина, лошадь на манеже, вол под ярмом. Иди, вертись, работай. И вдова шла; поспав два-три часа, она топила котел, кипятила белье и стирала, стирала. До вечера скрипела доска, потели окна, прело в пару ее худое тело. Бывало, у Стяпулене не хватало стирки, тогда она садилась за прялку и пряла крестьянам шерсть или в страду ходила на деревню вязать снопы, разбрасывать навоз — бралась за любую тяжелую работу, лишь бы побольше заработать. Отбилась от должников, пустила Аницетаса в гимназию. Родитель-
ский комитет освободил его от платы за учебу, как сына бедной вдовы. Казалось бы, чего еще желать? Свой домик, за столом только два рта, и оба не даром хлеб едят, Аницетас уже начал подрабатывать на свою долю. Увы... непосильные беды и каторжный труд надломили здоровье женщины. Она уже не может работать три четверти суток, как прежде. Теперь она больше лежит, чем работает. Иной раз пролежит целый день и встанет, не отдохнув. Голова кружится, ноют суставы, в груди тяжесть, как будто свинцом налита. Не для нее, не для нее больше эта проклятая стирка...
— Мама, я привел гостя.
— Хорошо, что привел, сынок, хорошо. Веди его в свою комнату, там чище, — донесся из кухни глухой голос Стяпулене.
В открытую дверь Бенюс увидел какой-то призрак. утонувший в облаке пара. Оттуда вместе с вонью кипящего белья, доносилось поскрипывание стиральной доски, а когда оно прекращалось, шипели котлы. В комнате было жарко. Влажный воздух, пропитанный мылом и испарениями грязного белья, разъедал горло, и Бенюс несколько раз кашлянул. Теперь он понял, почему от Аницетаса неприятно пахнет, вспомнил, как однажды назвал его Обмылком (это прозвище придумал Варненас) — и ему стало неловко.
Комната Аницетаса была меньше, от кухни ее отделяла теплая стена печи, но и сюда проникал пар. Влага местами разъела клей, и обои отвалились, обнажив потрескавшуюся штукатурку. На стене висели увеличенная фотография, с которой глядел мужчина с коротко подстриженными усиками, и вырезанная из журнала репродукция — высокий юноша в форме гимназиста царской России. Небольшой столик, застланный газетами, старый табурет и провалившийся диванчик — вот и вся мебель. Над диванчиком, на том месте, где у Бенюса висел крестик, Аницетас пришпилил расписание уроков. Рядом с расписанием был приклеен листок с распорядком дня, который очень удивил Бенюса.
— И ты встаешь каждый день в шесть часов? — спросил он Аницетаса, когда тот вернулся с посудой и половиной буханки хлеба.
— С начала учебного года.—Аницетас расставил тарелки и стал резать хлеб.— Мне иначе нельзя, если не хочу гимназию бросать.
— А что ты делаешь так рано? — спросил Бенюс с недоверием.
— Маме помогаю. Наношу на весь день дров, наколю, сниму с чердака белье. Мама гладит, а я складываю. Это работа легкая. За ней можно заниматься. До завтрака я повторяю все трудные уроки или громко читаю, а вечером разношу чистое белье и приношу маме деньги.
Бенюс снова уставился в распорядок дня.
— И ложишься, как тут написано, — в одиннадцать часов?
— Конечно. Для чего же распорядок, если его не соблюдать? — Аницетас убежал и тут же вернулся с миской. В комнате запахло щами.
— Почему у вас нет образов?
— Были. А мама сняла и бросила на чердак.— Аницетас оскалился, как волчонок, выставив белые крупные зубы.— Нам были стекла нужны — ветер окно вышиб. Мы вынули эти стекла из рам, а образа так и валяются на чердаке.
У Бенюса дрожь прошла по спине. Он не мог понять такого кощунства.
— Это мой отец, — сказал Аницетас, увидев, что Бенюс смотрит на фотографию.—Его убил Стимбурис.
— Что ты! — ахнул Бенюс. — Я слышал, его раздавило машиной.
— Конечно машиной, но Йокубас и другие рабочие говорят, что в этом виноват Стимбурис. После смерти отца Стимбурис перестроил лесопилку. Теперь между стеной и машинами хоть на лошадях скачи, а тогда человек с трудом проходил. Если б он раньше расширил проход, беды бы не было.
Бенюсу неприятно было говорить о смерти. Он уже жалел, что зашел к Аницетасу.
— Этого парня я где-то видел, — сказал он, показывая на вторую картинку.
— Янонис. Его стихи мы учили в начальной школе.
— А, правда!
— Он очень сочувствовал бедным. — На щеках Аницетаса проступили красные пятна, глаза заблестели.— А господ он ненавидел. За это его и любил отец.
— Я знаю его стихотворение «Зима», — похвастался Бенюс.
— Хорошие стихи. А эти ты знаешь? — Аницетас
откинулся на спинку стула и прочитал:
Барам — честь да почитанье! Барский сын — как сыр в сметане. Эх, житье! Чего ни спросит —
Все слуга ему подносит. Потерявший деньгам счет, Он шумит, пирует, пьет.
— Красиво. Это про Людаса Рряужиниса, — рассмеялся Бенюс.
— И про таких, как Сикорскис со Стимбурисом. А это вот про нас:
А для сына бедняка Жизнь с пеленок нелегка: Скот пасет у богатея, Без нужды не ступит шагу. Горемыку да беднягу Всяк обидит, не жалея1.
— Эти стихи мы не учили,—заметил Бенюс. Он был недоволен, что у Аницетаса так гладко получается.
— У меня старая книжка стихов Янониса. Папа ее часто читал. Эти стихи из той книжки. Мы могли бы почитать, но я дал Мышке. Я скажу Мышке, чтобы, когда прочтет, отдал тебе.
— Не надо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119