— Ты меня не понимаешь, Аницетас. Ведь не одно и то же думать, как лучше вырастить урожай, чтобы осенью хватило хлеба, и ломать голову над неразрешимыми загадками. Должен быть где-то предел. Возьми периодическую дробь. Почему за запятой мы пишем три цифры, ставим многоточие, и хватит? А потому, что дальнейшее уточнение дроби быссмысленно, ведь можно сидеть век и писать миллионы миллионов цифр, а окончательного числа все равно не найдешь.
— Виле, Виле...—Аницетас с обидой взглянул на девочку, которая, говоря это, протянула руку для прощания. — Ты сама не понимаешь, как ужасно ты ошибаешься! Хочешь, я тебе дам почитать интересные книжки?.. Тайные... Хорошо?
Она с сомнением покачала головой.
— Поначалу они могут показаться скучноватыми, но когда поймешь, не сможешь оторваться. Хорошо? Принесу...
Она медленно кивнула, но на лице у нее не отразилось ни малейшего интереса.
— Откуда ты их берешь?
Аницетас горько улыбнулся и на мгновение задержал ее прохладную ладонь.
— Об этом не говорят даже лучшим друзьям,— зашептал он, внимательно глядя на девочку, которая стояла, опустив голову. — Это — книги запрещенные.
Виле вздрогнула и пугливо оглянулась.
— Почему ты занимаешься такими делами? — прошептала она испуганно.— Рано или поздно — все равно поймают. Что тогда будет с твоей матерью?
Мучительное разочарование охватило Аницетаса.
— Я это делаю и для матери,—резко сказал он и выпустил ее руку. — Во всяком случае, моя мать интересует меня больше, чем мальчишек из общества любителей природы.
Позже Аницетас часто вспоминал этот разговор. Ему было неприятно, что он погорячился, а больше всего он злился на себя за дурацкую откровенность. Зачем он заболтал лишнее о нелегальной литературе?
На другой день, когда Римгайлайте гуляла с Бенюсом по коридору, он просто поражался своей неосторожности. Восхитился, видите ли! Увидел красивые глаза и — бряк все карты на стол. А еще называется подпольщик... «Дурак! Не хватало еще повести Виле на собрание комсомольской ячейки... Безнадежное размягчение мозгов. Надо лечиться, пока по глупости не угодил в каталажку. Хорош бы я был, если бы начал соперничать с Бенюсом из-за девчонки. Комсомолец с бойскаутом... Ха-ха-ха! Ну и соперники! А разве
черноглазая красавица не стоит борьбы? Кто посмеет отрицать, что Виле красавица? Нет... кукла тоже красива, а все-таки умные дети из-за куклы не ссорятся. Глаза у нее чистые, большие, но у теленка тоже такие глаза, и никто из-за этого с ума не сходит. Она нежная, приветливая, необыкновенно чувствительная — словом, ангел, как сказал бы Данте. Именно потому она мне не подходит: ведь я из тех, которых буржуи со страха называют красными дьяволами. Дьявол и ангел... Да еще глупый ангел... Да, да, дорогой Аницетас, ты только вглядись получше — и увидишь, что она просто дура, страшная дура, такая дура, что ее ум по сравнению с красотой — ржавая булавочная головка».
Аницетас радовался, что Виле, словно чувствуя происходящую в нем борьбу, тщательно избегает оставаться с ним наедине, а если и остается, никогда не вспоминает о том разговоре. Но все же такое равнодушие мучило Аницетаса. Он не мог спокойно видеть, как на большой перемене Бенюс делится с Виле завтраком, как они, не скрывая своей дружбы, беззаботно шутят, и по их счастливым лицам видно, что ничто не заботит их, кроме собственного маленького счастья. «Бенюс — эгоист, подхалим, он молится тому богу, у которого больше денег,—размышлял Аницетас о былой дружбе. — А Виле, наивная, добрая девочка, она заразится этой гнилью и погибнет. Нельзя смотреть и ждать. Надо помочь Виле». Но если бы Аницетас рассуждал последовательно, он понял бы, что такой вывод продиктовала ему не совесть комсомольца-подпольщика, а ревность влюбленного. Бенюс — идейный враг слился с Бенюсом-соперником, и в душе Аницетаса вспыхнула такая ненависть к бывшему другу, какой он до сих пор не испытывал и к злейшему классовому врагу. Его все чаще охватывал соблазн сбросить маску и вступить с Бенюсом в борьбу, но каждый раз он спохватывался и с еще большим рвением изображал равнодушие. Но слишком большое рвение выглядит искусственно, а искусственность, как всякая ложь, обращает на себя внимание.
Случилось это в конце учебного года, на прощальном вечере. Когда было объявлено «Девушки приглашают!», Аницетас притворился, что не замечает Виле, которая шла к нему, и нырнул в толпу парней; она все равно нашла его и вытащила на середину зала.
— Я хотела поговорить с тобой, Анилетас,— сказала Виле, когда они, украдкой изучая друг друга, сделали несколько кругов. — Ты почему-то зол на меня. Не могу понять, что я сделала плохого.
— Что ты, Виле. — Аницетас покраснел. — В последнее время я вообще... в плохом настроении. Недавно получил письмо от Мышки. Он благополучно перешел франко-испанскую границу и уже отправился на фронт. Я так хотел вместе с ним, но разве оставишь больную мать...
— А я думала, это только слухи, что Мышка уехал в Испанию, — удивилась Виле.
— Нет. Он в интернациональной бригаде, где-то под Валенсией.
— Бедняжка...— Виле задумчиво молчала.— Так ты правда не сердишься? — спросила она вдруг.
— Нет... почему тебе пришло в голову? За что мне сердиться?
— Это хорошо, Аницетас. Значит, я ошиблась! — обрадовалась Виле, глядя на него ясными глазами, в которых можно было прочесть и сомнение, и желание поверить его словам, и робкое признание своей вины.— Как хорошо, если я и правда ошиблась!
— Да, ты правда ошиблась, — подтвердил Аницетас, избегая ее взгляда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119