— Должны быть, должны... Поищи, Антанас...
— Хватит, мама! — вдруг крикнул Бенюс. — Мне не нужны деньги этого вонючего калеки! — он очертя голову кинулся в избу. Угол занавески застрял у него под мышкой, тряпка слетела и смахнула с печи коптилку, которая покатилась по полу. — Не надо! Пускай он воткнет эти семьдесят литов себе в глотку! — Решительным взмахом он надел фуражку, толкнул ногой дверь. В сенях остановился и швырнул через плечо: — Он завидует людям. Мог бы, всех бы загнал в такие же смердящие норы, как эта лачуга. Но мне он ничего не сделает! Я и без гимназии не пропаду. А он... А он... Так и до тюрьмы недалеко...
С грохотом захлопнулась дверь, задребезжали стекла, из щелей потолка посыпались очески. Агне схватилась руками за голову, словно закрываясь от обвала, и чуть было не грохнулась на пол, но Антанас подхватил ее.
— Радуйся... Довел... Радуйся...—шипела она, не помня себя, изо всех сил отталкивая его.
— Агняле...
— Отстань!
— Выслушай меня...
— Вон! — она вырвалась из рук мужа и толкнула его. Толкнула так сильно и неожиданно, что Антанас отлетел назад и ударился затылком о печку. Смешно царапая пальцами стену, он несколько мгновений, ничего не соображая, глядел на жену. Его лицо стало серым, будто подернулось пеплом, щеки тряслись, и Агне показалось, что он вот-вот рассмеется. А когда он рассмеется, то она уж точно не выдержит и запустит башмаком ему в голову.
В эту ночь они легли без ужина, не сказав друг другу ни слова. Агне постелила мужу на кровати, а себе положила мешок за печкой, рядом с овцой, которая, на радость хозяевам, принесла трех ягнят и за это получила теплый угол в кухне. Привычный дух сыворотки и свиного пойла, с примесью вони, что просачивалась из хлева сквозь истлевшие, изъеденные жучком бревна, теперь был забит острым запахом овечьего помета, мочи и шерсти. Скорчившись под полушубком, Агне глядела на замерзшее окошко, посеребренное полной луной, и в ее памяти снова и снова вставала та ночь, когда она, потеряв всякую надежду, думала, что живет на свете последние часы. Она обошла много богатых усадеб; над ней грубо потешались («грех сладок, да плоды горьки...»), ею возмущались («вот распустился свет!»), ее провожали равнодушным, очень редко — сочувствующим взглядом («вот беда, у девки-то... Ну, слава богу, нам-то уж не придется так таскаться»). И каждый отталкивал ее, показывал на следующий двор. Хозяева нуждались в ее руках, но у нее под сердцем билась новая жизнь, которая должна вот-вот явиться на свет. И в этот критический час, когда Агне решила кончить свои скитания на дне Вешинты, судьба занесла ее в убогую избушку Ронкисов, где она нашла приют и доброе слово... Кто мог подумать, что хозяйка этого нищего гнезда, гак сердечно принявшая несчастную нугницу, вскоре умрет от скоротечной чахотки и Агне займет ее место в постели мужа... Лежа за печкой, на снопе соломы, она слышала тогда шепот хозяев, часто прерываемый сухим кашлем Аготы. Агне жалела этих несчастных людей и была им бесконечно благодарна. Благодарна за место на полу около печки, за скудный ужин, а больше всего за то, что они не осудили ее. Тогда точно так же светила луна, просеивая серебристую пыль на залатанную, закопченную занавеску, где-то в деревне лаяли собаки, терлась о стену свинья. Правда, тогда была осень, в окошко отчетливо был виден холодный серп луны, на которой Агне, как она тогда думала, смотрела в последний раз. Но что изменилось за этих неполных девятнадцать лет? То же, только еще сильней прокисшее место за печкой, тот же, только еще глубже вросший в землю дом, та же, только еще гуще залатанная и выцветшая занавеска. Америка... Богатый муж... Свое хозяйство... Господи, господи, как ты жестоко караешь человека за гордыню!.. Агне натянула полушубок на голову, скрывая вздох, и неожиданно у нее мелькнула мысль: было бы гораздо лучше, если бы в тот роковой вечер она не завернула к Ронкисам, а пошла прямо к реке. «Спаситель, детям — отец, кормилец... Добрый, ничего не скажешь. Пожалел, взял девку с ребенком, вырастил ублюдка, показал ему краешек красивой жизни, — и снова тычет в грязь. Шарунас в тысячу раз счастливее, он сызмальства привык к тяжелому хлебу бедняка. А Бенюс... Ах, господи боже, зачем ты соблазняешь людей прекрасными сновидениями, после которых так горько просыпаться!»
Агне убеждала себя, что Антанас, вытащив ее из когтей смерти, приговорил к судьбе еще более страшной. Она бессознательно старалась вырвать из сердца благодарность, глубоко пустившую корни в ее душе, — это святое, неподкупное чувство, которое делало Ан-танаса в ее глазах красивее, умнее, благороднее других, чувство, самая малая толика которого, извлеченная из глубин души воспоминаниями, тушила вспыхнувший пожар бунта, заглушала уже готовый сорвать-
ся упрек Старалась затоптать благодарность — и все напрасно. Злоба, обида, ненависть к мужу, охватившие ее в горькую минуту отчаяния, постепенно тускнели, и в опустевшую грудь заползало уныние. Она видела Антанаса — удивленного, оглушенного, цепляющегося искалеченной рукой за стену — и пыталась вспомнить хоть один случай, когда муж обошелся бы с ней грубо. Иногда он смеялся над ее набожностью, а в последние годы они все чаще ссорились, каждый по-своему заботясь о судьбе Бенюса, но руки на нее он не поднял ни разу! Когда на столе появлялся кусок повкуснее, всегда большую часть он отдавал ей, а работу, насколько ему позволяло увечье, делал самую трудную. Даже придя вечером домой, он не заваливался в кровать, как другие мужья, а помогал по хозяйству... Что тут говорить... Другой муж на месте Антанаса вечно бы ее грыз, по каждому случаю напоминал грех молодости, а он за все эти годы — ни слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119