Но вечером, когда должно было состояться собрание, Аницетас не усидел дома. И как он обрадовался, когда встретил в кружке Виле! Но на следующее собрание она не пришла. Аницетас несколько дней внимательно следил за девушкой, желая и не решаясь заговорить с ней. Ему понравилось, что Виле ведет себя так, словно ничего не слышала о кружке любителей культуры (не болтает — такой можно довериться), но ее незаинтересованность огорчала его.
Однажды вечером Аницетас не выдержал и зашел к ней домой «попросить логарифмическую линейку». В кармане у него лежали два дешевых билета в кино, куда он ходил раз в месяц. Такое транжирство его самого немного удивляло. Он даже чувствовал что-то похожее на стыд и угрызения совести. (Лучше бы купил маме пряник...) Но ему казалось, что разговор с Виле сегодня гораздо важнее, чем все остальное. Никогда он не был так рассеян, как в тот вечер в кино, рядом с Виле. Показывали французский фильм об инженере Лессепсе, но Аницетас мало что понял, потому что не успевал читать надписи, а если и успевал, то не улавливал смысла слов. Он был счастлив, счастлив, как никогда!
— Боже мой, скольких людей погубил этот Суэцкий канал! — с болью сказала Виле, когда они вышли на улицу.
— Да, эти сто шестьдесят километров сплошь усеяны костями рабов, — ответил Аницетас. — Но артисты хорошие.
— Мне понравился Саид-паша. Очень смешной. Интересно, где они нашли такого толстяка. Удивительно играет обжору. Просто удивительно. Можно со смеху помереть.— И Виле, не стесняясь идущих сзади, расхохоталась.
— Значит, тот черный толстяк был Саид-паша? — поинтересовался Аницетас. — Я его и^ени не запомнил, только видел, что жрет вовсю.
— Но если так было в жизни — страшно, — задумалась Виле. — Люди делали полезную работу и умирали от голода, у них капли воды не было, нечем было губы смочить, а в это время этот жирный тип валялся
на шелковых подушках и кувшинами пил дорогие вина!
— Так было, так и есть,— уточнил Аницетас— Далеко искать не надо: таких пашей и у нас полно.
Виле ничего не ответила.
— Сами они не черные, но совесть у них не белее. Они не такие богатые, не такие обжоры и не такие толстяки, но всё, что им принадлежит, награблено у бедняков; они не роют каналов и не делают ничего такого, что прославило бы их имена для грядущих поколений, — но ведь это еще хуже, потому что они губят рабов и вовсе безо всякого смысла,— Аницетас говорил горячо, распаляемый ненавистью, которая всегда охватывала его, когда шла речь о классовом неравенстве.—Ужасно... Да — нам ужасно. А им все это просто, они не понимают, что рабочий должен получать столько, сколько заработал, и что он не обязан делиться плодами своего труда с бездельниками.
— Ты очень злой, Аницетас, — сказала тихо Виле, неприятно удивленная его резкостью.— Конечно, было бы хорошо, если бы все могли жить богато, но разве это возможно? В Шяуляе я знала одного учителя — Бепинигиса. Он любил говорить о России, хвалил советский порядок, но сам признавал, что и там не все богато живут.
— Там хоть знаешь, во имя чего терпишь нужду, — загорелся Аницетас. — Твои гроши там не идут в утробу буржуям, ими пользуется государство. А государство все делает, чтобы жизнь народа становилась лучше, богаче. Там у трудящихся есть будущее, перспектива. А где тут будущее? Постареешь — на паперть...
— Да, в жизни много несправедливости.
— Значит, надо бороться за правду! — Аницетас замолчал и внимательно посмотрел на Виле. — По ее лицу было видно, что она не согласна с ним. — Тебе трудно меня понять, Виле. Мы смотрим на жизнь через разные очки. Но ты не такая, как твои дружки в желтых галстучках, и я хочу тебе помочь...
— Помочь?..—она подняла удивленные глаза.
— Тебе бы надо поближе держаться к кружку культуры. Ты многое бы увидела в другом свете. В этом кружке не какие-нибудь сопляки с финками, там умные, серьезные люди.
— Да, они умные. Может быть, потому они мне и не нравятся. На скаутских сборах мы не читаем таких умных рефератов, но там куда интересней, чем у вас. Мы учимся понимать природу, помогать птицам, зверькам, оказывать первую помощь людям. Наши сестры-скауты всегда веселые, нежные, помогают одна другой, а там, на собрании, все грубо спорят, стараются показать свой ум, впадают в гордыню, презирают чужие мнения.
— Спорить в поисках истины — это не гордыня, — раздраженно заметил Аницетас. Рассуждения Виле не нравились ему. — А что касается нежностей и грубостей, вспомни свой Новый завет: Иуда поцеловал Христа очень нежно. А потом предал его.
— В поисках истины... Нам всегда кажется, что другие ошибаются, и только мы одни правы. Сколько людей, столько и правд.
— Столько мнений, — поправил Аницетас. — Правда только одна в мире.
— Я не люблю говорить о вещах, которых не понимаю. Я просто боюсь этих заумных разговоров — это словно какие-то непроходимые дебри. Прямо глотают тебя, как муравьед насекомых. Все поиски, поиски... Пустое дело мучить себя какими-то поисками, когда никто не знает, есть ли вообще то, чего ищут.
— Без поисков не было бы прогресса.
— Я не совсем то хотела сказать. Я не презираю людей, которые ищут, но мне кажется, что отсюда возникает много всяких бед. Каждый старается быть умнее, обогнать других, отличиться, а когда не удается, начинает завидовать, мешает более способным, делает разные подлости.
— Послушай, Виле, — Аницетас был окончательно сбит с толку — если думать, как ты, человека надо бы вернуть в каменный век, когда еще не было огня. А ведь люди и тогда искали, потому что без поисков не выдумали бы и простейшего каменного топорика.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119