Несколько дней назад ты был в панике, надломился у самого основания, хотел было уступить свое место более сильному дереву, а ныне ты свалил это дерево, заглушил его своими ветвями и поднялся во весь рост.
— Никого я не заглушал и не сваливал.
— Свалил, дружище, да еще как свалил! — Альбертас похлопал Бенюса по спине. — Своего отчима свалил. Такому ходу только позавидовать можно.
Бенюс хотел двинуть Сикорскиса в его улыбающееся самодовольное лицо, но у женской раздевалки он заметил уже одетую Виле. Бенюс оставил Альбертаса и бросился в мужскую раздевалку. Рядом висело пальто Лючвартиса. Бенюс нечаянно надел его шапку. Заметил ошибку и швырнул шапку на пол. В это время в раздевалку вошел Лючвартис. Он хотел что-то сказать, но сдержался и молча проглотил оскорбление.
— Я спешу, — оправдался Бенюс, немного смутившись.
Он поднял шапку и подал ее Ромасу. Лючвартис льстиво улыбнулся и добавил в замешательстве :
— Ты сегодня отличился... Кто мог ожидать... Но в его тоне не было ни торжественной радости Мингайлы, ни болезненной гордости Альбертаса.
Бенюс прошел за лестницу, где была женская раздевалка. Виле не было видно. Тогда он поднял воротник и побежал к воротам. Но и здесь Виле не было.
Он притаился за забором, за голым кустом сирени. Один за другим прошли все скауты. Позванивая ключами, прошествовала сторожиха. Надо было уходить, пока не заперли ворота.
Бенюс тащился по скользкому тротуару, думая о Виле, и не мог понять, почему она не подождала его. Может, зайти к ней, выяснить? Нет! Ведь не он, а она нарушила слово. Тем не менее он не сердился на Виле. Ему было только неспокойно, страшно неспокойно. Бенюс не мог себе найти места. На его плечи давила невидимая тяжесть, а в груди боролись сотни противоречивых чувств. Отчим арестован... Мать осталась одна... А Мингайла с начальником дружины хвалят его перед строем, и Альбертас хлопает по спине. Глупость, глупость... Лучше бы этот сбор вообще не состоялся...
Выпей воды.
— Ничего, сейчас пройдет.
— Выпей, выпей.
Виле отпила несколько глотков и ей, правда, стало лучше.
Девушки обрадовались. . — Ты уже розовеешь. Можем вернуться на сбор.
— Нет, я туда не вернусь. Идите, девочки, одни.
— Но...
— Не бойтесь, мне совсем хорошо. Идите, идите.
Оставшись одна, Виле быстро оделась, выскользнула во двор и побежала через площадку — вдоль забора, мимо катка, за которым была калитка. Отсюда по немноголюдной окраине извилистая тропинка вела на улочку Пашлайтес, где Виле снимала комнату. Так было в два раза ближе, но по вечерам она избегала укромных мест и ходила по улицам, кругом. А теперь одинокая, протоптанная в снегу тропа была ей гораздо милее посыпанных песком обледенелых тротуаров, где снуют люди. Здесь не было никого. Маленькие домики, утонувшие в снегу, стояли далеко друг от друга, одинокие, тихие, с занавешенными окнами. Только на огородах пятна высыпанной на снег золы напоминали об уютном домашнем тепле, да сквозь складки занавесок кое-где пробивались желтые полосы света. Мягкий воздух оттепели был влажен, электрический фонарь перед костелом окружал белесый ореол тумана. С крыш медленно капало. Пахло хлевом и дымом. Эти запахи напоминали Виле деревню. Она шла медленно, лаская взглядом окружающее, и в прояснившуюся голову постепенно возвращались вспугнутые мысли. Где теперь Бенюс? Наверно, рассердился и пошел домой. А может, потащился к Сикорскису. Ведь случай такой... А может, чего доброго, вздумает заглянуть на улочку Пашлайтес...
От мысли, что где-нибудь около дома она может встретить Бенюса, Виле передернуло. Она не хотела видеть никого. Ни Бенюса, ни подруг. Никого. Она даже старалась про них не думать. Но перед ней, словно живые, стояли скауты. Она видела вытянувшегося перед Мингайлой Бенюса, дьявольскую улыбку Сикорскиса, восхищенную рожу Гряужиниса, побледневшее лицо Лючвартиса, на котором отражались удивление и омерзение. Два отряда стояли, застыв друг перед другом. Мальчики и девочки. Католики и протестанты. Ученики старших и младших классов. Но все — христиане, скауты, объединенные единым лозунгом: Родине, Богу, Ближнему! И вот их старший брат-руководитель говорит: «Ваш товарищ сегодня помог посадить в тюрьму своего отчима. Гордитесь этим юношей, следуйте его патриотическому примеру...» Никто не посмел спросить, почему надо этим гордиться. Разве Ронкис — не наш ближний, хоть и атеист? Разве бог не велел любить таких людей, разве не говорил, что одна заблудшая овечка пастырю дороже целого стада? Никто ничего не спросил, хоть многие не одобряли Мингайлу. Трусы, трусы! Надо было выйти перед строем и открыто сказать, что в поступке Бенюса нет ничего геройского. Что, выдав близкого человека, он унизил не только себя, но и всю скаутскую организацию. Такого храбреца не нашлось. Трусы, все трусы... И она тоже трусиха. Нет, она еще хуже: она размазня. Другие спокойно приняли новость, а Виле чуть не лишилась чувств, подругам пришлось вывести ее из зала. И теперь ей стыдно. Стыдно за себя, за Бенюса, за всех скаутов. За тех, кто улыбался одобрительной улыбкой вроде Сикорскиса. За тех, кто удивлялся, и за тех, кто возмущался, но не посмел сказать. Трусы, трусы, ничтожные людишки... А Виле — ничтожнее всех. Вместо того чтобы встретиться после сбора с Бенюсом, осудить его, чтобы он пожалел, а может быть, и исправился (господи, если бы это было возможно!), она позорно сбежала и спряталась. В ее душе еще теплилась крошечная искорка надежды, — а вдруг это все недоразумение, выдумка Мингайлы, которая лопнет, как мыльный пузырь.
Вот и улочка Пашлайтес, уже виднеется двухэтажный деревянный дом с мансардой, где живет Виле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119