И унизил себя, мерзейшим образом унизил... Но что еще можно было сделать? Оттолкнуть протянутую руку благодетеля? Не принять этой десятки, которая нужна будет до зарезу, когда придется платить хозяйке за комнату? Ну нет, так бы поступил только последний дурак. Бенюс хорошо сделал, что принял искреннюю помощь брата-руководителя, только надо было сдержанней... сдержанней... сдержанней... Про вчерашнее событие, конечно, стоило рассказать. Это патриотический долг каждого сознательного литовца. Случись что-нибудь — никто не упрекнет, что он, мол, все знал, а молчал... Он надеялся, что Лючвартиса не будет дома — так хотелось побыть одному, отдохнуть — но Ромас сидел на кровати и, уставившись в потолок горящими от вдохновения глазами, читал новые стихи. Мысли поэта витали так высоко, что он не услышал, как вошел Бенюс. Заметив друга, Ромас захлебнулся от радости и кинулся ему навстречу, тараторя:
— Бенюс, дружище! Садись, послушай — я написал новые стихи. Не морщись. Это не простые стихи, а гимн. Я пишу гимн «юных патриотов».
— Альбертас заказал? — огрызнулся Бенюс.
— Нет. Но на этот раз и Альбертасу понравится,— простодушно ответил Лючвартис.
— Я винтик нашел на дороге. Не ты потерял?
— Какой винтик?
— Отсюда...—Бенюс постучал пальцем по лбу.— Ввинти и иди погуляй. Может, выдумаешь что-нибудь поумнее, чем чепуху рифмовать.
Но обидные слова товарища не остудили поэта. Он сложил руки на животе, устремил лихорадочный взор на лампочку и торжественно продекламировал:
Земля Марии — ты, Литва, Мы — паства юная твоя Мадонна, порази врага. Да будет нация жива!
— Катись к черту! — выругался Бенюс. Лицо Лючвартиса вытянулось.
— И ты, Брут...—он пытался шутить, но голос у него дрожал.
— Надоело уж! Хоть из дому беги,— безжалостно добавил Бенюс.
— Не нравятся... такие стихи ему не нравятся...— стонал Лючвартис, присев на кровати.— Если уж это не поэзия, что же тогда поэзия? Не понимает никто настоящей поэзии, не понимает.—И он принялся вполголоса декламировать вторую строфу гимна...
На другой день, перед уроками, Бенюс встретил в коридоре инспектора. Горилла-Сенкус любезно улыбнулся, отвечая на поклон ученика, и протянул ему руку.
Бенюс был ошарашен. Инспектор слыл в гимназии человеком недружелюбным, с его лица ни на минуту не сходило подозрительное выражение. Поклона учеников он чаще всего «не замечал», а, изволив заметить, отвечал таким сдержанным кивком, что становилось не по себе. О рукопожатиях и говорить нечего. Руку Горилла пожимал только лучшему ученику, при вручении аттестата.
Это событие почему-то напомнило Бенюсу о вчерашнем разговоре с Мингайлой. «Дурацкая чувствительность, — сердился он.—Что я такого сделал? Оклеветал? Наврал? Может, человека убил? Абсурд! Поговорил откровенно со своим учителем, как пристало честному человеку, вот и все. Но на сердце не стало легче. Куда ни шел Бенюс, что ни делал, о чем ни говорил, его преследовали мягкие голубые глаза, ласково смотрящие на него из-под светлых ресниц, и цветные дюны на обложке журнала «Тримитас». На одну руку учитель оперся своей золотистой, как желток, кудрявой головой, а другой, словно играя, что-то чертил на туманном морском просторе...
Обычно после обеда Бенюс брался за уроки, но сегодня не мог высидеть в комнате. «Переутомился,— решил он. — Этот проклятый конец триместра все нервы съел. Надо немного рассеяться».
Он сунул под мышку коньки и отправился на каток.
Каток был почти пуст. Несколько учеников ковыляло у кромки льда, не решаясь оторваться от твердой почвы. По середине делал круги лавочник Трумпис, коротконогий толстяк, который приходил сюда каждый день «сбрасывать сало». Неподалеку от него
каталась девушка в голубом вязаном костюмчике и такой же шапочке. Бенюс впервые видед ее на катке, но движения девушки показались знакомыми. Он прицепил коньки и полетел прямо к голубой шапочке. Потом вдруг повернул, сделал кольцо вокруг лавочника и, затормозив между толстяком и незнакомкой, принялся крутить «пистолет» на левой ноге.
— Молодец! — восхищенно крикнул Трумпис. Тогда Бенюс повторил «пистолет» на правой ноге,
сделал еще несколько фигур и покосился через плечо на голубую шапочку.
— Вы неподражаемы, господин Нурми! — похвалила та, весело смеясь. — Не можете ли вы и меня научить подобным чудесам?
Бенюс оторопел: перед ним стояла Ада. Он приподнял шапку и пробормотал приветствие.
Ада любезно кивнула ему и снова рассмеялась.
— Я не знал, что вы любите зимний спорт, — промямлил Бенюс, пытаясь скрыть смущение.
— С четверга я тут каждый день.
— Хм... что-то не замечал вас, мадам.
— И я вас не видела, господин Нурми...
— Да, этой зимой я редко хожу на каток, — совладав с собой, ответил Бенюс.
Ада огляделась.
— Интересно, какой длины этот круг?
— Триста метров, мадам.
— А что, если нам облететь этот круг раз двадцать?
— В таком случае мы бы проехали ровно шесть километров, мадам...
— Побежали!
Бенюс медлил. Он вспомнил все, что причинила ему эта капризная, не по годам опытная женщина, свои дурацкие надежды, о которых теперь, не краснея, и думать не мог, в нем вспыхнула еще не перегоревшая ненависть к Аде. Бенюс повернулся и заскользил в сторону.
Ада устремилась за ним.
— Я надеялась встретить тебя здесь, — сказала она, когда они поровнялись. — Так или иначе — мы с тобой старые друзья.
— Странно слышать от вас такие слова, мадам...
— Бенюс, не криви душой... Я не верю, что ты забыл тот вечер на лугу Жасинаса...
— Послушайте, мадам, — язвительно ответил Бенюс. — Я отлично помню тот вечер, а особенно — ваше поведение потом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119