Она сделала несколько неверных и ломких шагов к сестре и Марии, спина которой была залита кровью.
— Поблагодарим, сестрицы, слуг государевых,— выдавила она.— Им будет теперь чем гордиться...
— На мороз сих ведьм!—зло скомандовал Воротынский.
Стрельцы выволокли полуголых женщин на улицу, бросили на снег, от усердия пиная их ногами, кто-то, приложив мерзлые доски к их грудям, сбегал за кнутом в пыточную, постегал в слепой жестокости. И хотя жестокость была бессмысленна, Воротынский, наблюдавший за нею, что-то бесновато кричал, точно мстил. А когда примолк, то услышал шепотный, точно из могилы долетевший голос боярыни:
— Отойди, князь, дай сплюнуть, сам ты и плевка не достоин... Дети твои и потомки узрят твои руки кровавые, и не будет вам прощения ни на этом, ни на том свете...
Велев доставить узниц на подворья монастырей, Воротынский повернулся и пошел прочь, пошатываясь.
На другой день, уговорив стражу на подворье, Меланья проникла в келью боярыни. У старицы всюду находились свои люди, даже там, где ее никогда не видели, а были лишь наслышаны о ней. Часто стражники шли на смертельный риск ради старой веры. Меланья прокралась бесшумно, проскользнула мимо караула, промелькнула летучей мышью среди глухих стен монастыря.
Боярыня была не в силах двинуть ни рукой, ни ногой, но, услышав легкий скрип дверей, подумала, что снова поволокут ее на новую пытку. Меньше всего ожидала она увидеть свою духовную мать, с которой уж не надеялась встретиться.
— Матушка моя, голубушка!— со стоном выдохнула боярыня.
Она хотела опуститься на колени перед Меланьей, но старица сама упала к ее ногам, содрогаясь от плача.
— Мученица святая,— глотая слезы, выговаривала она.— Плохие вести я принесла, одна другой чернее.
— Встань, вытри глаза... Бог милостив...
— Будь готова, дочь моя... Сын твой Иванушка...
Федосья Прокопьевна бессильно опустилась на ложе, но не вскрикнула, не заголосила. Глаза ее в полукружье синих теней блеснули, как вода на дне бездонного колодца, а голос был придушенно тих.
— Я знала... Волки изведут мое дитятко раньше, чем меня.
— Загубили его немецкие лекари... Сам царь посылал их к нему,— торопливо вышептывала Меланья.— Теперь государь разорит дотла твои вотчины, убрал наследника... развязал себе руки...
Боярыня молчала, словно застыв, оледенев.
— Братьев твоих, Федора и Алексея, царь сослал на воеводство,— досказывала Меланья.— Одного на Чугуев, другого на Рыбный...
Боярыня пошевелилась, сняла нагар темной от кровоподтеков рукой с тонкой свечи, прикрепленной к блюдечку, через силу перекрестилась, дрогнувшим голосом просипела:
— Бог дал, бог взял... Упокой Господи душу новопреставленного раба твоего Ивана...
Молча и благоговейно они отшептали панихиду. Федосья Прокопьевна, бледнея от боли, вынула из-за пазухи литой крестик, приложилась к нему губами.
— А что еще хранишь про запас, мать моя?
Меланья удивилась прозорливости духовной дочери:
не одного мученика за веру благословила она и проводила на смерть, но с такой волей и крепостью, как у Морозовой, встречалась впервые.
— Сруб готовят на Болоте,— страшась поднять глаза на боярыню, тихо проговорила старица.— Сама ходила туда, смотрела... Из сосновых бревен... Сухих... Чтоб хорошо горели... Внутри все соломой выстлано — постель брачная...
— Видно, тот сруб для нас,— вскинула голову Федосья Прокопьевна.— Жду того часа, как светлого Христова воскресения... Устала я рожи сии мерзкие видеть!
Меланья смотрела на боярыню, замирая от боли и жалости; мнилось, из темной глубины ее глаз струился жгучий свет, он дрожал маревым нимбом над головой. Старица умилилась этому божественному свечению, достала из кармана свернутую трубкой бумагу.
— А это бальзам тебе,— прошептала она.— От святого отца из Пустозерска... Долог путь был, думала, ноги не доведут, но Бог помог...
— Как он, здравствует?
— Отощал сильно, но духом еще сильнее... Каждое его слово огнем опаляет... Тем и сама жива, что зрила его, благословение от него получила и вот эту грамотку тебе и сестрице твоей Евдокии... Читай!
«Аввакум, протопоп, раб Божий, живый в могиле темной, кричит вам — чада мои, мир вам! Измолче гортань моя, застилает очи мои, свет мой, государыня Федосья Прокопьевна, откликнись в могилу сию — еще ли ты дышишь, или удавили, или сожгли тебя, яко хлеб сладок? Не вем и не слышу...»
У боярыни перехватило горло, а у Меланьи скатилась по щеке слеза. Боярыня передохнула, по-прежнему молитвенно строгая и стылая, и непонятно было — откуда исторглась в ее голос эта неведомая сила, заставлявшая ее шевелить губами и четко произносить каждое слово.
«Как вас нареку? Не ведаю, как назвать. Язык мой короток, не досяжет вашей доброты и красоты. Ум мой не обымет подвига вашего и страдания. Подумаю, да лишь руками взмахну! Как так государыни изволили с такие степени соступить и в бесчестие вринуться. Воистину подобны Сыну Божию, от небес ступил в нищету нашу облечеся и волею пострадал».
Истаивала на исходе тоненькая свечка, но и ее крохотного пламени хватало, чтобы высветлить застывшее в скорби лицо боярыни, растолкать мглу по углам кельи. Боярыня долго смотрела на измятый лист послания, он дрожал в ее длинных, слегка трясущихся пальцах.
— Не достойна я чести такой,— тихо прошелестел ее голос.— Что наши муки рядом с тем, что вынес святой отец? Душа его безмерна, и капля доброты его пролилась и на меня... Спасибо тебе, мать моя... Напоила благодатью досыта, а то уж иссыхала душа моя — пусто и мертво было в ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203