ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
Дед отдавался песне с задумчивой сосредоточенностью, щурился одиноким глазом, будто перед ним и не было никакой стены, а открывалась взору степная маревая даль с блуждающими в небесной сини облаками... Пели все дружно и слаженно, каждый, чувствуя силу своего голоса, стремился слиться с другими голосами, но хрипловатый, словно надтреснутый тенорок деда все
равно выделялся в согласном хоре, как блеклый, но ясно видимый цветок среди ровной зеленой травы. Никто не знал, как оно так получалось, но без голоса деда песня звучала бы обыденно, а то и скучно. Мать удивлялась, что, подчиняясь песне, свекор успевал заметить, кто пел с охотой, с душой, кто только старательно прилаживался к другим голосам, а кто и с явным небрежением, за что подвергался насмешливой издевке главы семьи:
— Вот такой ты и в работе будешь непрокий и ленивый... Себя и обманешь, если всю жизнь будешь не петь, а только рот разевать...
Когда песня сходила на убыль, дед поднимался с лавки, становился лицом к переднему углу, где перед иконами теплился огонек лампадки, мелко и несколько суетливо крестился, затем кротко приглашал всех за стол.
— Ну а теперь не стыдно и брюху угодить! С Богом!
Он первым брал блин, сворачивал в трубочку, макал
в растопленное масло, и уж за ним, по заранее установленному порядку и старшинству, тянули руки сыновья, невестка, внуки, и последней, придвинув табуретку к столу, присаживалась бабушка, снимая с горки свой блин.
В то памятное лето двадцать девятого года, когда мать и отчим, погостив с неделю в Хонхолое, уехали на родину отчима в Белоруссию, оставив меня на время у деда, этот песенный обычай уже не соблюдался. Сыновья и дочери разбрелись по белу свету, младшая дочь вышла замуж и уехала на богатый хутор, только сын Сидор жил в семье, но он не очень-то радел о хозяйстве, все норовил оторваться от домашних забот, убежать на нескончаемую гулянку...
Я по незрелости и малым годам еще не понимал, что то лето было тревожным и страшным. Отдаваясь детским забавам и играм, я строил с мальчишками запруду на Сунгурайке, купался в мутной глинистой воде, загорал. Иногда дядя брал меня на пашню, учил боронить, и наука та не казалась мне легкой — за час или два я так наламывался, сидя на спине лошади, что все тело болело, не говоря уже о мягком месте, натруженном до предела...
Однажды среди ночи меня разбудил набатный звон церковного колокола, бросавшего в тишину сельской улицы железный клекот. Я сразу подхватился с потолка, постеленного на полу, и удивился, как зарево пожара просачивается кровавыми полосками сквозь щели ставен. Дед суматошно одевался, хватая штаны и рубаху, быстро натягивая ичиги. Я стал просить, чтобы он взял меня с собой, и он, махнув рукой, согласился. Мы выскочили из дома, дед нашел под сараем багор и топор, и мы побежали вместе с другими сельчанами туда, где поднимался в небо столб огня и дыма. С той стороны неслись крики, бренчание пустых ведер, воющие взахлеб голоса, дикое мычание скотины, еще не выпущенной из стайки растерявшимся хозяином. Кругом метались и что-то орали мужики, выхлестывая ведра воды в пылающие окна, плакали детишки на куче домашнего скарба, через обугленные пазы горевшей избы плескалось пламя, бревна, сгорая как спички, полыхали на ветру, над пожарищем роились огненные искры, стоял стон и гвалт, плач детей. С тех пор пожары вспыхивали чуть ли не через день. Случалось, один пожар начинался в одном краю села, а второй, как огненный конь, поднимался на дыбы в другом. То были поджоги, и, чтобы сбить крестьян с толку, подпаливали то избу активиста или кооператора, то дом священника. Трудно было отыскать след поджигателей, и все село жило в паническом ожидании.
И без того худой, дед совсем высох, стал как палка, бегал на все пожары, возвращался весь в копоти и саже и, не доверяя беспечному Сидору, устраивался на ночлег около амбара сам, спал чутко, сторожа любой шорох. Он уже не шутил, как прежде, садясь за стол, забывал иногда перекреститься, синеватые круги легли под глазами, отчего бельмастый глаз супился сурово и пугающе.
Однажды дед вернулся с мельницы, где работал по- переменке со своими двоюродными братьями, Софроном, Денисом и Афанасием, с ними на паях он и строил мельницу, она давала небольшой приварок — два фунта муки в день на каждого. Вечером он помылся в бане, заранее истопленной бабушкой Ульяной, и, войдя в сумерках в избу, долго плескался у рукомойника, по се- мейским привычкам ополаскивая лицо набело после парной банной духоты и нечистоты. Присев к столу, он молча выпил три чашки чая, вытирая потеющий лоб рушником, затем прилег на кровать, потянул меня к себе и устало вздохнул:
— Не пойму, что деется в нашем селе, мнучек... То ли все само по себе идет прахом, то ли конец света наступает! Мы, как овечки пужливые, мечемся и в толк не возьмем, чего от нас хотят... Похоже, норовят взять мужика силой, переломить через колено, как хворостину, чтобы потом вязать корзину или еще какую-нибудь посудину для города... Но через силу ничего не сделать, даже до ветра не сходишь, ежели нет охоты...
В распахнутое настежь окно на улицу вползал вечерний холодок, по улице брело, помыкивая, стадо, и бабушка поджидала у калитки буренку, чтобы приманить ее хлебной корочкой ко двору.
— Запомни, мнучек, что я тебе на жизнь присоветую,— сквозь сверчковое верещание за печкой сочился потеплевший после бани голос деда.— Перво-наперво — себя в обиду никому не давай, не позволяй, чтобы всякий дурак али пускай умный наступал тебе на ноги. Раз, другой стерпишь, и никто с тобой считаться не будет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203
равно выделялся в согласном хоре, как блеклый, но ясно видимый цветок среди ровной зеленой травы. Никто не знал, как оно так получалось, но без голоса деда песня звучала бы обыденно, а то и скучно. Мать удивлялась, что, подчиняясь песне, свекор успевал заметить, кто пел с охотой, с душой, кто только старательно прилаживался к другим голосам, а кто и с явным небрежением, за что подвергался насмешливой издевке главы семьи:
— Вот такой ты и в работе будешь непрокий и ленивый... Себя и обманешь, если всю жизнь будешь не петь, а только рот разевать...
Когда песня сходила на убыль, дед поднимался с лавки, становился лицом к переднему углу, где перед иконами теплился огонек лампадки, мелко и несколько суетливо крестился, затем кротко приглашал всех за стол.
— Ну а теперь не стыдно и брюху угодить! С Богом!
Он первым брал блин, сворачивал в трубочку, макал
в растопленное масло, и уж за ним, по заранее установленному порядку и старшинству, тянули руки сыновья, невестка, внуки, и последней, придвинув табуретку к столу, присаживалась бабушка, снимая с горки свой блин.
В то памятное лето двадцать девятого года, когда мать и отчим, погостив с неделю в Хонхолое, уехали на родину отчима в Белоруссию, оставив меня на время у деда, этот песенный обычай уже не соблюдался. Сыновья и дочери разбрелись по белу свету, младшая дочь вышла замуж и уехала на богатый хутор, только сын Сидор жил в семье, но он не очень-то радел о хозяйстве, все норовил оторваться от домашних забот, убежать на нескончаемую гулянку...
Я по незрелости и малым годам еще не понимал, что то лето было тревожным и страшным. Отдаваясь детским забавам и играм, я строил с мальчишками запруду на Сунгурайке, купался в мутной глинистой воде, загорал. Иногда дядя брал меня на пашню, учил боронить, и наука та не казалась мне легкой — за час или два я так наламывался, сидя на спине лошади, что все тело болело, не говоря уже о мягком месте, натруженном до предела...
Однажды среди ночи меня разбудил набатный звон церковного колокола, бросавшего в тишину сельской улицы железный клекот. Я сразу подхватился с потолка, постеленного на полу, и удивился, как зарево пожара просачивается кровавыми полосками сквозь щели ставен. Дед суматошно одевался, хватая штаны и рубаху, быстро натягивая ичиги. Я стал просить, чтобы он взял меня с собой, и он, махнув рукой, согласился. Мы выскочили из дома, дед нашел под сараем багор и топор, и мы побежали вместе с другими сельчанами туда, где поднимался в небо столб огня и дыма. С той стороны неслись крики, бренчание пустых ведер, воющие взахлеб голоса, дикое мычание скотины, еще не выпущенной из стайки растерявшимся хозяином. Кругом метались и что-то орали мужики, выхлестывая ведра воды в пылающие окна, плакали детишки на куче домашнего скарба, через обугленные пазы горевшей избы плескалось пламя, бревна, сгорая как спички, полыхали на ветру, над пожарищем роились огненные искры, стоял стон и гвалт, плач детей. С тех пор пожары вспыхивали чуть ли не через день. Случалось, один пожар начинался в одном краю села, а второй, как огненный конь, поднимался на дыбы в другом. То были поджоги, и, чтобы сбить крестьян с толку, подпаливали то избу активиста или кооператора, то дом священника. Трудно было отыскать след поджигателей, и все село жило в паническом ожидании.
И без того худой, дед совсем высох, стал как палка, бегал на все пожары, возвращался весь в копоти и саже и, не доверяя беспечному Сидору, устраивался на ночлег около амбара сам, спал чутко, сторожа любой шорох. Он уже не шутил, как прежде, садясь за стол, забывал иногда перекреститься, синеватые круги легли под глазами, отчего бельмастый глаз супился сурово и пугающе.
Однажды дед вернулся с мельницы, где работал по- переменке со своими двоюродными братьями, Софроном, Денисом и Афанасием, с ними на паях он и строил мельницу, она давала небольшой приварок — два фунта муки в день на каждого. Вечером он помылся в бане, заранее истопленной бабушкой Ульяной, и, войдя в сумерках в избу, долго плескался у рукомойника, по се- мейским привычкам ополаскивая лицо набело после парной банной духоты и нечистоты. Присев к столу, он молча выпил три чашки чая, вытирая потеющий лоб рушником, затем прилег на кровать, потянул меня к себе и устало вздохнул:
— Не пойму, что деется в нашем селе, мнучек... То ли все само по себе идет прахом, то ли конец света наступает! Мы, как овечки пужливые, мечемся и в толк не возьмем, чего от нас хотят... Похоже, норовят взять мужика силой, переломить через колено, как хворостину, чтобы потом вязать корзину или еще какую-нибудь посудину для города... Но через силу ничего не сделать, даже до ветра не сходишь, ежели нет охоты...
В распахнутое настежь окно на улицу вползал вечерний холодок, по улице брело, помыкивая, стадо, и бабушка поджидала у калитки буренку, чтобы приманить ее хлебной корочкой ко двору.
— Запомни, мнучек, что я тебе на жизнь присоветую,— сквозь сверчковое верещание за печкой сочился потеплевший после бани голос деда.— Перво-наперво — себя в обиду никому не давай, не позволяй, чтобы всякий дурак али пускай умный наступал тебе на ноги. Раз, другой стерпишь, и никто с тобой считаться не будет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203