ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
Дед безропотно смирился со своей участью, отдал сыну коня, корову, кое-что из домашней утвари, но Савве того показалось мало, хотя он не имел права забывать, что он у отца не один, что есть другие сыновья, дочери, что подрастал и бегал по улице малый Сидорка. И однажды, дождавшись, когда отец отлучится на целый день на станцию, дядя забрался на крышу родного дома с пилой и, отодрав несколько досок от крыши, оседлав верхнее бревно, начал неторопливо пилить его. За этим занятием и застала его мать, вернувшаяся с ведрами от колодца.
— Ты чего это удумал, сынок?— ласково спросила она, хотя сразу догадалась о намерениях властолюбивого и норовистого председателя.
— Желательно разрезать дом пополам,— торжественно объявил с высоты Савва.— Одна вам останется, а в другом буду жить я со своей семьей.
— А не разрезамши нельзя, что ли, в нем жить?
— А я, может, потом свою половину разберу и на другое место перевезу, чтобы отдельно от вас хозяйствовать!
— Много ты нахозяйствуешь, сынок, ежели как дите тетешное не ведаешь, что творишь!.. Изба — это не буханка хлеба, чтоб можно было полкраюхи отвалить и съесть!.. Разрежь вон тебя пополам, разве станет два человека? И одного-то путного не соберешь!..
Пока они пререкались, возле дома собралась целая толпа, кто-то из стариков пригрозил Савве, что добром его самоуправство не кончится, но председателя, казалось, это еще пуще раззадорило, и он начал быстрее шаркать пилой, показывая, что властен сам решать такие дела.
Неизвестно, чем бы это дело кончилось, но, вероятнее всего, дяде Савве удалось бы осуществить свою затею, но тут нежданно вернулся с полдороги отец, забывший прихватить с собой что-то важное. Увидев Савву на крыше, он, ни слова не говоря, схватил ременный кнут и, матюгаясь на чем свет стоит, рванулся по чердачной лестнице наверх. Савва понял, что не имеет права подвергать подобному испытанию авторитет власти, и под общее улюлюканье скатился, царапаясь, как кот, по срубу и убежал прочь.
Вот об этом, видимо, и напомнил дед бабушке в том вечернем, подслушанном мною нечаянно разговоре, и не потому, что держал обиду на сына столько лет, а потому, что мерил человека куда более суровой мерой, чем бабка, и родной его сын этой пробы не выдерживал. Сам дедушка многое умел делать: и выращивать хлеб, и смастерить телегу и сани, сшить сбрую, свалять валенки, держал в руках и топор, и пилу, и шило — и не скрывал неодобрения, когда встречал в жизни людей, которые вместо дела производили на свет одни бумаги, часто никому не нужные...
Время для меня летело незаметно. Я то вскакивал по ночам от тревожного набата и зарева, окрасившего избу, бежал с дедушкой на пожар, то дядя Сидор будил меня на рассвете и полусонного вез на пашню, сажал на смирную гнедуху и учил боронить, то уводил с собой на вечерние гулянки, и тогда бабушка строго наставляла:
— Ты смотри, вояка, ребенка мне не покалечь, а то с тебя сбудется!.. Если с Краснояра парни явятся, чтоб духу твоего там не было. Слышь?
Я не знаю, зачем девятнадцатилетний дядя таскал меня туда, где пели под гармошку срамные частушки, лапали девок и танцевали до упаду. Но мне становилось до жути любопытно, когда вспыхивали драки,— крутились в воздухе пустые бутылки и палки, трещали рвущиеся рубахи, а потом сельские мальчишки учили меня, как надо бить камнями, чтобы выбить бутылку из рук, расколотить ее на мелкие осколки. И~ без бутылок кровь лилась из ноздрей, ставились шишки на головах, а как-то раз дядю избили свинчаткой, запрятанной в варежке, и он с неделю ходил с шишками и кровоподтеками. И все же каждый вечер снова рвался на рискованное свидание с новой зазнобой. Когда гулянка расходилась мирно, а дядя тащил девку в какой-нибудь сумеречный проулок, я ждал, когда он вдоволь нацелуется. Он усаживался на бревнах, обнимал девку и лишь в короткие передыхи от затяжных поцелуев точно приходил в себя, спохватывался и спрашивал:
— Ты еще тут, Зорька? Не убегай, а то мать мне за тебя шкуру спустит... Счас потопаем!..
И опять приникал к девке. По правде, меня еще мало занимали дядины увлечения, только брало любопытство, а что дядя находит хорошего в этих неутомимых тисканьях?
Сейчас, когда отдалились, ушли в прошлое эти озаряемые ночными пожарами времена, мне кажется странным, как могла та беспечная жизнь парней и девок уживаться с тем ожесточением, которое царило в селе,— будто нашла темная грозовая туча и не рассасывалась и не было надежды, что когда-нибудь прольется благодатным дождем. Из ночи в ночь тянулись бесконечные собрания, мужики сшибались в яростных спорах, порою замешенных на открытой ненависти, словно были озабочены только одним — как бы перекричать друг друга и тем самым взять верх. Иные мудрые старики уже прозревали, что жизнь села рано или поздно будет перепахана, вздыблена, как целина со всеми вековыми корнями и привычками, и потому в семейских людях просыпалась вдруг долго томившаяся в немоте старообрядческая истовость и непреклонность, им казалось, что рушится вконец то, что завещано отцами и дедами, вот почему иной раз хватало малой искорки или брошенного невзначай слова, чтобы люди становились врагами на всю жизнь, бездумно, но с болью рвались привычные привязанности и узы родства, особенно ценившиеся у семейских. Кипел котел страстей, брызги летели далеко окрест, прожигая души и правых и виноватых, и в спорах было не разобрать, кто обожжен больнее Было от чего затомиться в неведении и тревоге, заскрести пятерней затылок, потерять сон и покой... Дед возвращался с этих ночных бдений чуть ли не на рассвете, перед петушиной разноголосицей, мрачный, чугунно-темный, ложился навзничь на кровать, на жесткий потник и молча глядел в потолок единственным глазом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203
— Ты чего это удумал, сынок?— ласково спросила она, хотя сразу догадалась о намерениях властолюбивого и норовистого председателя.
— Желательно разрезать дом пополам,— торжественно объявил с высоты Савва.— Одна вам останется, а в другом буду жить я со своей семьей.
— А не разрезамши нельзя, что ли, в нем жить?
— А я, может, потом свою половину разберу и на другое место перевезу, чтобы отдельно от вас хозяйствовать!
— Много ты нахозяйствуешь, сынок, ежели как дите тетешное не ведаешь, что творишь!.. Изба — это не буханка хлеба, чтоб можно было полкраюхи отвалить и съесть!.. Разрежь вон тебя пополам, разве станет два человека? И одного-то путного не соберешь!..
Пока они пререкались, возле дома собралась целая толпа, кто-то из стариков пригрозил Савве, что добром его самоуправство не кончится, но председателя, казалось, это еще пуще раззадорило, и он начал быстрее шаркать пилой, показывая, что властен сам решать такие дела.
Неизвестно, чем бы это дело кончилось, но, вероятнее всего, дяде Савве удалось бы осуществить свою затею, но тут нежданно вернулся с полдороги отец, забывший прихватить с собой что-то важное. Увидев Савву на крыше, он, ни слова не говоря, схватил ременный кнут и, матюгаясь на чем свет стоит, рванулся по чердачной лестнице наверх. Савва понял, что не имеет права подвергать подобному испытанию авторитет власти, и под общее улюлюканье скатился, царапаясь, как кот, по срубу и убежал прочь.
Вот об этом, видимо, и напомнил дед бабушке в том вечернем, подслушанном мною нечаянно разговоре, и не потому, что держал обиду на сына столько лет, а потому, что мерил человека куда более суровой мерой, чем бабка, и родной его сын этой пробы не выдерживал. Сам дедушка многое умел делать: и выращивать хлеб, и смастерить телегу и сани, сшить сбрую, свалять валенки, держал в руках и топор, и пилу, и шило — и не скрывал неодобрения, когда встречал в жизни людей, которые вместо дела производили на свет одни бумаги, часто никому не нужные...
Время для меня летело незаметно. Я то вскакивал по ночам от тревожного набата и зарева, окрасившего избу, бежал с дедушкой на пожар, то дядя Сидор будил меня на рассвете и полусонного вез на пашню, сажал на смирную гнедуху и учил боронить, то уводил с собой на вечерние гулянки, и тогда бабушка строго наставляла:
— Ты смотри, вояка, ребенка мне не покалечь, а то с тебя сбудется!.. Если с Краснояра парни явятся, чтоб духу твоего там не было. Слышь?
Я не знаю, зачем девятнадцатилетний дядя таскал меня туда, где пели под гармошку срамные частушки, лапали девок и танцевали до упаду. Но мне становилось до жути любопытно, когда вспыхивали драки,— крутились в воздухе пустые бутылки и палки, трещали рвущиеся рубахи, а потом сельские мальчишки учили меня, как надо бить камнями, чтобы выбить бутылку из рук, расколотить ее на мелкие осколки. И~ без бутылок кровь лилась из ноздрей, ставились шишки на головах, а как-то раз дядю избили свинчаткой, запрятанной в варежке, и он с неделю ходил с шишками и кровоподтеками. И все же каждый вечер снова рвался на рискованное свидание с новой зазнобой. Когда гулянка расходилась мирно, а дядя тащил девку в какой-нибудь сумеречный проулок, я ждал, когда он вдоволь нацелуется. Он усаживался на бревнах, обнимал девку и лишь в короткие передыхи от затяжных поцелуев точно приходил в себя, спохватывался и спрашивал:
— Ты еще тут, Зорька? Не убегай, а то мать мне за тебя шкуру спустит... Счас потопаем!..
И опять приникал к девке. По правде, меня еще мало занимали дядины увлечения, только брало любопытство, а что дядя находит хорошего в этих неутомимых тисканьях?
Сейчас, когда отдалились, ушли в прошлое эти озаряемые ночными пожарами времена, мне кажется странным, как могла та беспечная жизнь парней и девок уживаться с тем ожесточением, которое царило в селе,— будто нашла темная грозовая туча и не рассасывалась и не было надежды, что когда-нибудь прольется благодатным дождем. Из ночи в ночь тянулись бесконечные собрания, мужики сшибались в яростных спорах, порою замешенных на открытой ненависти, словно были озабочены только одним — как бы перекричать друг друга и тем самым взять верх. Иные мудрые старики уже прозревали, что жизнь села рано или поздно будет перепахана, вздыблена, как целина со всеми вековыми корнями и привычками, и потому в семейских людях просыпалась вдруг долго томившаяся в немоте старообрядческая истовость и непреклонность, им казалось, что рушится вконец то, что завещано отцами и дедами, вот почему иной раз хватало малой искорки или брошенного невзначай слова, чтобы люди становились врагами на всю жизнь, бездумно, но с болью рвались привычные привязанности и узы родства, особенно ценившиеся у семейских. Кипел котел страстей, брызги летели далеко окрест, прожигая души и правых и виноватых, и в спорах было не разобрать, кто обожжен больнее Было от чего затомиться в неведении и тревоге, заскрести пятерней затылок, потерять сон и покой... Дед возвращался с этих ночных бдений чуть ли не на рассвете, перед петушиной разноголосицей, мрачный, чугунно-темный, ложился навзничь на кровать, на жесткий потник и молча глядел в потолок единственным глазом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203