ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
То, знамо, его нечистый дух ломает!.. Стрельцов порубил и перевешал за то, что они знали про его еретичество и непотребство, а стрельцы христиане были, не то что нонешние солдаты...
Он вдруг спохватился, что наговорил лишнее, поглядел на Лешукова с опаской, но пересилил робость, видно, жгло нутро и молчать не было мочи.
— На тебе вон мундир, похоже, басурманский, а я тебе душу нараспашку... Но я свое отжил, днем раньше на тот свет, днем позже, разницы нет... Ты как, мил человек, крестишься?
— Как все,— застигнутый врасплох, растерянно ответил Лешуков.
— Кто все?— гневно отозвался старец.— Кто сатане душу запродал?.. Не-е-ет, служба царская... Это твое крещение, что щепотка пыли,— дунь, и нет ее... У нас в лесах с такими паскудами, как ты, за один стол не сядут, есть из одной посуды не будут!..
— Постой, отец... Не кори меня зря,— неожиданно для себя признался Лешуков.— Я не ведаю, как жить... Брожу впотьмах и света белого не вижу, до того тошно. Хоть ложись посередь дороги и помирай...
Он выговаривался так впервые в жизни, и с каждым словом будто отваливал с его души гнет и ему становилось легче дышать. Потом ехали молча по открытой степи с необъятным небом и кочующими над нею пухлыми облаками.
— Бросай греховную жизнь и приходи к нам, в леса,— первым прервал молчание старец.— Положишься с нами в согласие — станешь жить по-христиански, станешь братом нашим.
— А если царевы слуги нас на погосте достанут?
— Гореть будем,— спокойно ответствовал старец.— С Христом нас не разлучить. На земле мы его послушные дети, и там он нас не оставит... Ежели побредешь в Заонежье, разыскивай Досифея — там меня и найдешь!
Лешуков ехал задумчивый и тихий, разом отрешившись от земных забот, будто где-то в далеком краю божьи люди все за него обдумали, а он должен то честно исполнить.
Версты за две до города старец, как летучая птица, спорхнул с телеги, осенил Лешукова прощальным крестом и скрылся в березовом леске...
Когда Лешуков вернулся в Москву и сдал в съезжую избу закованного в железо изветчика, к нему прибежал посыльный, веля идти к Ромодановскому. Душу, как всегда, опахнуло холодком, затомило, и, чтобы не сразу показываться на глаза грозному князю-кесарю, он распряг лошадь, вывел ее из оглобель, снял сбрую, освободил от узды, задал на конюшне овса, погладил
лошадь по потной и теплой шее и не спеша побрел в застенок.
Ромодановский, в распахнутом кафтане и полосатой рубахе, гнулся над столом, облокотись о его край волосатыми руками. На столе в медном шандале горела оплывшая свеча. Тучный, с багровым, лоснящимся лицом и темными усиками над верхней, толстой и плотоядной губой, он устало расклеил веки, окинул Лешукова с ног до головы скучающим взглядом.
— Привез раба Божьего?— хрипло спросил он.
— Доставил, ваша светлость,— Лешуков склонился в поклоне.
— Хвалю за усердие,— глаза Ромодановского будто просыпались, в стылых зрачках отражался пугающий отблеск свечи.— Доложу о тебе государю... Служишь исправно, достоин награды и повышения в чине.
— Премного благодарен, ваша светлость,— снова согнул спину Лешуков.
— Два дня погуляй, отдышись после дороги,— медленно цедил слова князь-кесарь, цепко держа Лешукова испытующим взглядом.— А потом приходи... Заменишь подьячего — пока ты ездил, он отдал богу душу... И помни: такая служба — великий почет для тебя, потому что мы государю нужней всех.
Откланявшись, Лешуков тихо прикрыл за собой дверь и в наплывающих сумерках устало побрел домой. Звонили к вечерней, медный гул колоколов широко и вольно расплывался окрест.
Дома он вымылся в бане, приласкал истосковавшуюся жену и заснул крепким сном. А утром, дождавшись, когда жена уйдет на базар, слазил на чердак, нашел там ветхую одежонку, выброшенную за ненадобностью, изношенную обувку, уложил в мешок вместе с припасами: двумя буханками хлеба, несколькими луковицами, куском сала и щепотью соли в узелке. До вечера он хлопотал в доме и во дворе, постукивал топориком, пригонял расшатавшиеся ступеньки крыльца, показывал себя рачительным хозяином. Жена собралась с каким-то задельем к соседке, а он сказал, что пойдет искупаться. Едва растаяли ее шаги, как Лешуков достал из-под чердачной лестницы мешок, посидел минуту-другую на широкой лавке, прощаясь с домом, перекрестился на образа в переднем углу с коптящим огоньком лампадки.
Тяжелее всего было перешагнуть через порог родного дома, оставляя позади всю прошлую жизнь, обрекая себя на отшельническое житье, полное скорби, нужды и великого одиночества. Он прошел сенями, спустился с крыльца, неслышно, по-воровски пересек двор. У калитки постоял немного, смиряя удары колотившегося сердца, затем потянул за железное кольцо и очутился за воротами.
Пустынная улица млела в предзакатном огне, тянуло откуда-то смоляным дымком. Дымок этот чуть не заставил его повернуть назад, но он пересилил себя, неспешно, точно в полусне, миновал проулок, нырнул в густые заросли тальника и заскользил по тропинке к реке. Тут тоже не было ни души, лишь издалека доносился и плыл над розовой от заката водой равномерный стук вальков — где-то за изгибом реки бабы на мостках отбивали стираное белье.
Осторожности ради Лешуков зыркнул по сторонам, а потом трясущимися руками стягивал кафтан, рубаху, штаны, сбросил новые, немецкого покроя сапоги с рубчатыми рантами, разложил эту одежку на гладком сером валуне и стал облачаться в старье. В серых портах, рубахе и липовых лаптях, с мешком за плечами и суковатой палкой в руке он вполне мог сойти и за холопа, и за бродяжку-нищего, бредущего к паперти собора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203
Он вдруг спохватился, что наговорил лишнее, поглядел на Лешукова с опаской, но пересилил робость, видно, жгло нутро и молчать не было мочи.
— На тебе вон мундир, похоже, басурманский, а я тебе душу нараспашку... Но я свое отжил, днем раньше на тот свет, днем позже, разницы нет... Ты как, мил человек, крестишься?
— Как все,— застигнутый врасплох, растерянно ответил Лешуков.
— Кто все?— гневно отозвался старец.— Кто сатане душу запродал?.. Не-е-ет, служба царская... Это твое крещение, что щепотка пыли,— дунь, и нет ее... У нас в лесах с такими паскудами, как ты, за один стол не сядут, есть из одной посуды не будут!..
— Постой, отец... Не кори меня зря,— неожиданно для себя признался Лешуков.— Я не ведаю, как жить... Брожу впотьмах и света белого не вижу, до того тошно. Хоть ложись посередь дороги и помирай...
Он выговаривался так впервые в жизни, и с каждым словом будто отваливал с его души гнет и ему становилось легче дышать. Потом ехали молча по открытой степи с необъятным небом и кочующими над нею пухлыми облаками.
— Бросай греховную жизнь и приходи к нам, в леса,— первым прервал молчание старец.— Положишься с нами в согласие — станешь жить по-христиански, станешь братом нашим.
— А если царевы слуги нас на погосте достанут?
— Гореть будем,— спокойно ответствовал старец.— С Христом нас не разлучить. На земле мы его послушные дети, и там он нас не оставит... Ежели побредешь в Заонежье, разыскивай Досифея — там меня и найдешь!
Лешуков ехал задумчивый и тихий, разом отрешившись от земных забот, будто где-то в далеком краю божьи люди все за него обдумали, а он должен то честно исполнить.
Версты за две до города старец, как летучая птица, спорхнул с телеги, осенил Лешукова прощальным крестом и скрылся в березовом леске...
Когда Лешуков вернулся в Москву и сдал в съезжую избу закованного в железо изветчика, к нему прибежал посыльный, веля идти к Ромодановскому. Душу, как всегда, опахнуло холодком, затомило, и, чтобы не сразу показываться на глаза грозному князю-кесарю, он распряг лошадь, вывел ее из оглобель, снял сбрую, освободил от узды, задал на конюшне овса, погладил
лошадь по потной и теплой шее и не спеша побрел в застенок.
Ромодановский, в распахнутом кафтане и полосатой рубахе, гнулся над столом, облокотись о его край волосатыми руками. На столе в медном шандале горела оплывшая свеча. Тучный, с багровым, лоснящимся лицом и темными усиками над верхней, толстой и плотоядной губой, он устало расклеил веки, окинул Лешукова с ног до головы скучающим взглядом.
— Привез раба Божьего?— хрипло спросил он.
— Доставил, ваша светлость,— Лешуков склонился в поклоне.
— Хвалю за усердие,— глаза Ромодановского будто просыпались, в стылых зрачках отражался пугающий отблеск свечи.— Доложу о тебе государю... Служишь исправно, достоин награды и повышения в чине.
— Премного благодарен, ваша светлость,— снова согнул спину Лешуков.
— Два дня погуляй, отдышись после дороги,— медленно цедил слова князь-кесарь, цепко держа Лешукова испытующим взглядом.— А потом приходи... Заменишь подьячего — пока ты ездил, он отдал богу душу... И помни: такая служба — великий почет для тебя, потому что мы государю нужней всех.
Откланявшись, Лешуков тихо прикрыл за собой дверь и в наплывающих сумерках устало побрел домой. Звонили к вечерней, медный гул колоколов широко и вольно расплывался окрест.
Дома он вымылся в бане, приласкал истосковавшуюся жену и заснул крепким сном. А утром, дождавшись, когда жена уйдет на базар, слазил на чердак, нашел там ветхую одежонку, выброшенную за ненадобностью, изношенную обувку, уложил в мешок вместе с припасами: двумя буханками хлеба, несколькими луковицами, куском сала и щепотью соли в узелке. До вечера он хлопотал в доме и во дворе, постукивал топориком, пригонял расшатавшиеся ступеньки крыльца, показывал себя рачительным хозяином. Жена собралась с каким-то задельем к соседке, а он сказал, что пойдет искупаться. Едва растаяли ее шаги, как Лешуков достал из-под чердачной лестницы мешок, посидел минуту-другую на широкой лавке, прощаясь с домом, перекрестился на образа в переднем углу с коптящим огоньком лампадки.
Тяжелее всего было перешагнуть через порог родного дома, оставляя позади всю прошлую жизнь, обрекая себя на отшельническое житье, полное скорби, нужды и великого одиночества. Он прошел сенями, спустился с крыльца, неслышно, по-воровски пересек двор. У калитки постоял немного, смиряя удары колотившегося сердца, затем потянул за железное кольцо и очутился за воротами.
Пустынная улица млела в предзакатном огне, тянуло откуда-то смоляным дымком. Дымок этот чуть не заставил его повернуть назад, но он пересилил себя, неспешно, точно в полусне, миновал проулок, нырнул в густые заросли тальника и заскользил по тропинке к реке. Тут тоже не было ни души, лишь издалека доносился и плыл над розовой от заката водой равномерный стук вальков — где-то за изгибом реки бабы на мостках отбивали стираное белье.
Осторожности ради Лешуков зыркнул по сторонам, а потом трясущимися руками стягивал кафтан, рубаху, штаны, сбросил новые, немецкого покроя сапоги с рубчатыми рантами, разложил эту одежку на гладком сером валуне и стал облачаться в старье. В серых портах, рубахе и липовых лаптях, с мешком за плечами и суковатой палкой в руке он вполне мог сойти и за холопа, и за бродяжку-нищего, бредущего к паперти собора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203