ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
Тогда валяй, паря, мимо нашего дома!
— Хватит его мытарить, батюшка,— заступалась за мужа мать Авима.— Может, у него давно маковой росинки во рту не было? Садись, сердешный, да умойся сперва.
— Вот все вы бабы такие,— недовольный, что его не поддержали, артачился дед.— Будете мужика непутевого, как телка корова, облизывать, а он, сколь ни корми, сызнова пятки покажет и даст деру, не подумавши ни о ком.
— Ладно тебе, тятя,— все также кротко, чуя за собой вину, отвечал отец.— Я ведь не кусаюсь, чего же ты меня грызешь поедом?
— Велика наука — кусаться да брехать на чужих!— не унимался дед.— Наш Полкан, хоть и срок его жизни подошел, а никого во двор не пустит... Его за то и кормят, чтоб добро сторожил! А от тебя кака така польза?
Отец отмалчивался, вероятно, считая, что и так много потратил слов в свое оправдание, но за стол не сел, пока отец не разрешил налить ему чашку щей. Мать Авима услужливо суетилась, готовая исполнить любое желание мужа. Она не судила его столь строго, как свекор, радовалась одному тому, что нашелся, сидит живой и невредимый и кидает в рот ложку за ложкой. Когда свекор выговаривал невестке, что она слишком потакает мужу, мать Авима обычно отвечала: «Грех мне его судить, батюшка!.. Кто ж виноват, что он такой уродился? Неймется ему сидеть годы на месте, тянет побродяжить... Скушно ему с нами, вот он и бежит в белый свет! То, видно, не по своей, а Божьей воле!»
Не находя, видимо, в чужих краях того, что искал, отец возвращался домой, соскучившись и по жене и детям и старикам, но по нему это не было заметно, скорее, тоска его сказывалась в работе, он дорывался до нее,
и тут его было не унять — втягивался в любое дело, как лошадь в борозду, пахал, сеял, чинил крышу, ладил сани и телеги, шил сбрую, стриг овечек, да так ловко, что Авим восхищенно заглядывался на проворные руки отца. Иногда случалось, что Авим попадал под его горячую руку и получал такую затрещину, что искры из глаз, но не ревел, не выказывал перед отцом своей слабости, тем более что поостынув, отец старался загладить свою вину и ласково трепал сына за рыжие вихры. Но Авим упрямо уклонялся от отцовой руки — он не щенок, ни к чему ему эта запоздалая доброта. Зато от матери он сносил все — и несправедливый тычок в затылок за нерасторопность, нерадивость или лень, молча выслушивал незлую ее укорность, потому что жалел ее, видя, как невмоготу тянуть ей такую ораву, пока муж шатается по Руси. Отец оставался для него загадочным и непонятным человеком, хранившим про себя какую-то тайну; заглянуть в его жизнь было жутко, как войти в сумеречный лес в непогоду, когда он полон таинственных шорохов и треска и за каждым темным кустом таится скрытая опасность.
И вот настал для Авима горестный день разлуки с родной Веткой, с полюбившимся Тихим. Слезно ныла с утра душа, но плакать было некогда: посредине двора стояли две телеги, и он помогал загружать их домашним скарбом. Вещи нужно было уложить с умом и хитростью, накрепко пригнать одну к другой, повязать веревием, рассчитать, чтобы груз тот было под силу везти лошади. На первую телегу вязали соху, борону, грабли, лопаты, топоры, логушки с дегтем, мешки с зерном, котел и чугунки, безмен, сундук, обитый крашеной жестью, наполненный одеждой и бельем; на вторую укладывали иконы, толстые молитвенные книги деда, необходимую в дороге утварь, чтоб была под рукой, люльку с малым братиком, сосредоточенно сосавшим тряпочку с жеваным хлебом; над ним, на случай дождя, крепили распяленную на кольях и прутьях рогожину, она хлопала на ветру, совсем как у цыган в таборе. В телеге оставалось место присесть и самим, если откажут ноги, а дорога пойдет под уклон. Сзади привязали корову, и она, словно почуяв перемену в своей жизни, жалобно и протяжно замычала, выражая утробой тоску по стаду, с которым паслась.
Первый обоз в двадцать подвод растянулся чуть ли не на всю слободу, ветковцы, еще не успевшие собрать
ся, чего-то выжидавшие, не в силах оторваться от при ютившей их земли, стояли вдоль обоза и плакали: знали — прощаются навсегда, и нечего себя утешать обманным словом. На окраине обоз встал, все стали креститься на блескучий крест церкви, и мать Авима, крепко держа сына за руку, запричитала, певуче выговаривая заветный заговор на путь-дороженьку:
— Еду я из поля в поле, в зеленые луга, в дольные места по утренним и вечерним зорям; умываюсь медвяною росою, утираюсь солнцем, облекаюсь облаками, опоясываюсь чистыми звездами. Еду я во чистом поле, а в поле растет Одолень трава. Одолень трава!.. Одолей ты злых людей: лихо бы на нас не думали, скверного не мыслили... Отгони ты чародея, ябедника. Одолень трава! Одолей мне горы высокие, долы низкие, озера синие, берега крутые, леса темные, пеньки и колоды... Иду я с тобой, Одолень трава, к морю Окиану, к реке Иордану. А в море Окиане, в реке Иордане лежит бел горюч камень Алатырь... Как он крепко лежит передо мной, так бы у злых людей язык не поворотился, руки не поднимались, а лежать бы им крепко, как лежит бел горюч камень Алатырь... Спрячу я тебя, Одолень трава, у ретивого сердца, во всем пути и во всей дороженьке...
Телеги дернулись с места, напряглись конские спины, заскрипели натужно колеса, закряхтел, заскрежетал весь обоз, перебирая в своей утробе железную и деревянную утварь, что умещалась, уминалась, ища свое место, чтобы окончательно успокоиться, пока же все грохотало, звенело, стучало, иные вещи выпирали то вверх, то вбок, того и гляди вывалятся на дорогу. Их на лету подхватывали, водворяли, и телеги колыхались дальше.
За околицей наступило последнее расставанье, снова все обнимались, крестились и плакали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203
— Хватит его мытарить, батюшка,— заступалась за мужа мать Авима.— Может, у него давно маковой росинки во рту не было? Садись, сердешный, да умойся сперва.
— Вот все вы бабы такие,— недовольный, что его не поддержали, артачился дед.— Будете мужика непутевого, как телка корова, облизывать, а он, сколь ни корми, сызнова пятки покажет и даст деру, не подумавши ни о ком.
— Ладно тебе, тятя,— все также кротко, чуя за собой вину, отвечал отец.— Я ведь не кусаюсь, чего же ты меня грызешь поедом?
— Велика наука — кусаться да брехать на чужих!— не унимался дед.— Наш Полкан, хоть и срок его жизни подошел, а никого во двор не пустит... Его за то и кормят, чтоб добро сторожил! А от тебя кака така польза?
Отец отмалчивался, вероятно, считая, что и так много потратил слов в свое оправдание, но за стол не сел, пока отец не разрешил налить ему чашку щей. Мать Авима услужливо суетилась, готовая исполнить любое желание мужа. Она не судила его столь строго, как свекор, радовалась одному тому, что нашелся, сидит живой и невредимый и кидает в рот ложку за ложкой. Когда свекор выговаривал невестке, что она слишком потакает мужу, мать Авима обычно отвечала: «Грех мне его судить, батюшка!.. Кто ж виноват, что он такой уродился? Неймется ему сидеть годы на месте, тянет побродяжить... Скушно ему с нами, вот он и бежит в белый свет! То, видно, не по своей, а Божьей воле!»
Не находя, видимо, в чужих краях того, что искал, отец возвращался домой, соскучившись и по жене и детям и старикам, но по нему это не было заметно, скорее, тоска его сказывалась в работе, он дорывался до нее,
и тут его было не унять — втягивался в любое дело, как лошадь в борозду, пахал, сеял, чинил крышу, ладил сани и телеги, шил сбрую, стриг овечек, да так ловко, что Авим восхищенно заглядывался на проворные руки отца. Иногда случалось, что Авим попадал под его горячую руку и получал такую затрещину, что искры из глаз, но не ревел, не выказывал перед отцом своей слабости, тем более что поостынув, отец старался загладить свою вину и ласково трепал сына за рыжие вихры. Но Авим упрямо уклонялся от отцовой руки — он не щенок, ни к чему ему эта запоздалая доброта. Зато от матери он сносил все — и несправедливый тычок в затылок за нерасторопность, нерадивость или лень, молча выслушивал незлую ее укорность, потому что жалел ее, видя, как невмоготу тянуть ей такую ораву, пока муж шатается по Руси. Отец оставался для него загадочным и непонятным человеком, хранившим про себя какую-то тайну; заглянуть в его жизнь было жутко, как войти в сумеречный лес в непогоду, когда он полон таинственных шорохов и треска и за каждым темным кустом таится скрытая опасность.
И вот настал для Авима горестный день разлуки с родной Веткой, с полюбившимся Тихим. Слезно ныла с утра душа, но плакать было некогда: посредине двора стояли две телеги, и он помогал загружать их домашним скарбом. Вещи нужно было уложить с умом и хитростью, накрепко пригнать одну к другой, повязать веревием, рассчитать, чтобы груз тот было под силу везти лошади. На первую телегу вязали соху, борону, грабли, лопаты, топоры, логушки с дегтем, мешки с зерном, котел и чугунки, безмен, сундук, обитый крашеной жестью, наполненный одеждой и бельем; на вторую укладывали иконы, толстые молитвенные книги деда, необходимую в дороге утварь, чтоб была под рукой, люльку с малым братиком, сосредоточенно сосавшим тряпочку с жеваным хлебом; над ним, на случай дождя, крепили распяленную на кольях и прутьях рогожину, она хлопала на ветру, совсем как у цыган в таборе. В телеге оставалось место присесть и самим, если откажут ноги, а дорога пойдет под уклон. Сзади привязали корову, и она, словно почуяв перемену в своей жизни, жалобно и протяжно замычала, выражая утробой тоску по стаду, с которым паслась.
Первый обоз в двадцать подвод растянулся чуть ли не на всю слободу, ветковцы, еще не успевшие собрать
ся, чего-то выжидавшие, не в силах оторваться от при ютившей их земли, стояли вдоль обоза и плакали: знали — прощаются навсегда, и нечего себя утешать обманным словом. На окраине обоз встал, все стали креститься на блескучий крест церкви, и мать Авима, крепко держа сына за руку, запричитала, певуче выговаривая заветный заговор на путь-дороженьку:
— Еду я из поля в поле, в зеленые луга, в дольные места по утренним и вечерним зорям; умываюсь медвяною росою, утираюсь солнцем, облекаюсь облаками, опоясываюсь чистыми звездами. Еду я во чистом поле, а в поле растет Одолень трава. Одолень трава!.. Одолей ты злых людей: лихо бы на нас не думали, скверного не мыслили... Отгони ты чародея, ябедника. Одолень трава! Одолей мне горы высокие, долы низкие, озера синие, берега крутые, леса темные, пеньки и колоды... Иду я с тобой, Одолень трава, к морю Окиану, к реке Иордану. А в море Окиане, в реке Иордане лежит бел горюч камень Алатырь... Как он крепко лежит передо мной, так бы у злых людей язык не поворотился, руки не поднимались, а лежать бы им крепко, как лежит бел горюч камень Алатырь... Спрячу я тебя, Одолень трава, у ретивого сердца, во всем пути и во всей дороженьке...
Телеги дернулись с места, напряглись конские спины, заскрипели натужно колеса, закряхтел, заскрежетал весь обоз, перебирая в своей утробе железную и деревянную утварь, что умещалась, уминалась, ища свое место, чтобы окончательно успокоиться, пока же все грохотало, звенело, стучало, иные вещи выпирали то вверх, то вбок, того и гляди вывалятся на дорогу. Их на лету подхватывали, водворяли, и телеги колыхались дальше.
За околицей наступило последнее расставанье, снова все обнимались, крестились и плакали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203