ТОП авторов и книг ИСКАТЬ КНИГУ В БИБЛИОТЕКЕ
Иногда, закрыв глаза, он представлял себе лица фронтовых друзей — Тонояна, Бурденко... Бурденко подходил к Аргаму, обнимал его за плечи, говорил: «Не отчаивайся, браток, ты еще книгу напишешь о нас». Вот Тигран, Каро, светловолосый Ираклий Микаберидзе... Иногда ему казалось, что рядом с ним сидит Седа и гладит его по лбу, подносит к его губам стакан, шепчет по-русски: «Выпей водицы, выпей».
Он пробуждался от забытья и видел, что его поит водой Зина, та девушка, что спасла ему жизнь.
— Зина!
— Да, я здесь...
— Зина, Зина...
Он смотрел на блестевшие в полутьме глаза Зины и вспоминал, что Седы давно нет. Да, да, он стоял над ее могилой, и цветы яблони осыпались на могильный холмик. Когда это было? Как будто давно, очень давно.
— Зина!
— Что тебе, хочешь воды?
— Нет, я хочу видеть Олеся Григорьевича.
— Он придет, непременно придет сегодня.
— Зина.
— Что?
— Воды...
Девушка жалостливо улыбалась, тихо, мягко, как любящая сестра, говорила:
— Надо потерпеть, ведь сказали тебе, что нельзя пить много воды.
— Еще глоток. А где Коля?
— Ходит, шляется по городу.
— Что в городе?
— Откуда мне знать? Разное говорят.
— Ну, расскажи, прошу.
— Я ничего не знаю. Так болтают... а я ничего не знаю.
Аргам закрыл глаза. Зина прислушивалась к его затрудненному дыханию. Дыхание участилось. Зина увидела, что он плачет.
— Что случилось, Аргам?..
Тихо, словно говоря сам с собой, он сказал:
— Ты от меня хранишь секреты, Седа... Heт говоришь мне многого, ты неискренна со мной.
Зина погладила его по плечу.
— Во-первых, я не Седа. Я — Зина, Зина, Зина. Во-вторых, почему я должна пересказывать тебе все, о чем болтают бабы. На что тебе это?
В дверь постучали. После первых двух ударов наступила тишина, потом снова послышались два удара. То был условный стук.
Вошли старик Бабенко и седая женщина со свертком в руке — она всегда приходила перевязывать раны Аргама. Старушка достала из чистых белых тряпок склянки с лекарствами. Бабенко зажег свечу. Разбинтовывая раненого, старуха негромкой скороговоркой произносила:
— Слава богу, выздоравливаешь, слава богу. Ну, если попал в руки Никифоровны, то встанешь на ноги... А мамаша твоя должна за меня богу молиться. Дай тебе господи вернуться к ней, тогда расскажи ей про бабку Пелагею. Выздоровеет, Олесь Григорьевич, ты не сомневайся, еще недель перевязывать буду, встанет на ноги. За Пелагею не сомневайся.
— Ты свое дело делай, Никифоровна, уж больно много говоришь,— сказал Бабенко.
— А что я лишнего сказала?
— Все хвастаешь. Лучше дело делай.
— Дело свое я делаю. А когда нужно, я и молчать умею. Ты меня не учи. Подержи марлечку, Зиночка. Сейчас положим лекарство. Это лекарство тебя успокоит, красавчик ты мой. И спокойно.
Она повернулась к Бабенко.
— А это верно, Олесь Григорьевич, бабы говорят, будто армянин, которого ночью у Мазина поймали, должен выйти на площадь и говорить с народом, что немцы лучше Советской власти? Вот ведь поганая душа!
— Что ты мелешь, Никифоровна,— сказал Бабенко.— Что люди ни сбрешут, в твоей голове остается.
Но Олесь Григорьевич опоздал. Аргам сел на кровать, крикнул:
— Не верю! Не может этого быть! Старуха испугалась.
— Что с тобой, сынок мой, что с тобой! Никифоровна и Бабенко стали укладывать Аргама
на постель.
— Врут, не верьте! — как в бреду, повторял Аргам.— Меликян не станет изменником, ложь, ложь, ложь.
— Ясно, врут, сынок, да ты успокойся. А я, глупая, слышала и повторяю всякую глупость.
— Так надо язык привязать,— сердито сказал Бабенко.— Если язык сильнее тебя, привяжи его крепкой ниткой. А это все брехня, дорогой, пускают подлые слухи среди народа сами немцы и этот Сархошев. Если бы это было правдой, его бы разве держали под арестом?
Аргам тяжело дышал, всхлипывал.
Старушка, закончив перевязку, поднялась. Зина пошла проводить ее.
Аргама мучила совесть: он ничем не может помочь Меликяну, попавшему в беду. Аргам вспомнил жену Минаса, высокую добрую женщину,— она пришла на станцию Улуханлу провожать эшелон вместе с матерями Тиграна и Аргама. «Нет, не верю»,— повторил он мысленно. Он открыл глаза, посмотрел на Олеся Григорьевича.
— Олесь Григорьевич, не скрывайте от меня ничего. Скажите, неужели это правда?
Бабенко положил руку на грудь Аргама, тихо сказал:
— Важно, чтобы твоя душа осталась чистой, всегда чистой, даже если это правда.
Аргам снова заволновался.
— Нет, неправда это. Я встану завтра, пойду на площадь, чтоб все увидеть своими глазами. И тогда не поверю. Даже если увижу — все-таки не поверю!
Бабенко разгладил усы.
— Раз ты так глубоко убежден, то, значит, он чист. Ведь ты его хорошо знаешь, лучше нас всех.
Бабенко ушел, обещая на следующий день принести достоверные сведения о Меликяне. Возле Аргама осталась дежурить Зина.
— Я не хотела передавать тебе эти сплетни, а ты говоришь, что я неискренна с тобой.
Аргам взял ее за руку.
— Ты обиделась?
— Конечно, обиделась.
— Извини меня, Зина, прости.
— Ну ладно, помирились. Оба замолчали.
— Зина, знаешь,— вдруг сказал он,— если я останусь жив, где бы я ни был, куда бы ни попал, никогда, никогда не забуду тебя, Колю, твою маму.
Зина склонила голову и с девичьей простотой сказала:
— Я тоже тебя никогда не забуду.
Он крепко сжал ее руку в своих ладонях. Всей душой он ощутил значение этой минуты для всей своей жизни. Седа, Седа, Седа...
Девушка увидела слезы на его глазах. Поняла ли она, о чем плачут его черные, горячие глаза?
II
Неторопливыми, старческими шагами возвращался домой Олесь Григорьевич. Он шел и размышлял о жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251
Он пробуждался от забытья и видел, что его поит водой Зина, та девушка, что спасла ему жизнь.
— Зина!
— Да, я здесь...
— Зина, Зина...
Он смотрел на блестевшие в полутьме глаза Зины и вспоминал, что Седы давно нет. Да, да, он стоял над ее могилой, и цветы яблони осыпались на могильный холмик. Когда это было? Как будто давно, очень давно.
— Зина!
— Что тебе, хочешь воды?
— Нет, я хочу видеть Олеся Григорьевича.
— Он придет, непременно придет сегодня.
— Зина.
— Что?
— Воды...
Девушка жалостливо улыбалась, тихо, мягко, как любящая сестра, говорила:
— Надо потерпеть, ведь сказали тебе, что нельзя пить много воды.
— Еще глоток. А где Коля?
— Ходит, шляется по городу.
— Что в городе?
— Откуда мне знать? Разное говорят.
— Ну, расскажи, прошу.
— Я ничего не знаю. Так болтают... а я ничего не знаю.
Аргам закрыл глаза. Зина прислушивалась к его затрудненному дыханию. Дыхание участилось. Зина увидела, что он плачет.
— Что случилось, Аргам?..
Тихо, словно говоря сам с собой, он сказал:
— Ты от меня хранишь секреты, Седа... Heт говоришь мне многого, ты неискренна со мной.
Зина погладила его по плечу.
— Во-первых, я не Седа. Я — Зина, Зина, Зина. Во-вторых, почему я должна пересказывать тебе все, о чем болтают бабы. На что тебе это?
В дверь постучали. После первых двух ударов наступила тишина, потом снова послышались два удара. То был условный стук.
Вошли старик Бабенко и седая женщина со свертком в руке — она всегда приходила перевязывать раны Аргама. Старушка достала из чистых белых тряпок склянки с лекарствами. Бабенко зажег свечу. Разбинтовывая раненого, старуха негромкой скороговоркой произносила:
— Слава богу, выздоравливаешь, слава богу. Ну, если попал в руки Никифоровны, то встанешь на ноги... А мамаша твоя должна за меня богу молиться. Дай тебе господи вернуться к ней, тогда расскажи ей про бабку Пелагею. Выздоровеет, Олесь Григорьевич, ты не сомневайся, еще недель перевязывать буду, встанет на ноги. За Пелагею не сомневайся.
— Ты свое дело делай, Никифоровна, уж больно много говоришь,— сказал Бабенко.
— А что я лишнего сказала?
— Все хвастаешь. Лучше дело делай.
— Дело свое я делаю. А когда нужно, я и молчать умею. Ты меня не учи. Подержи марлечку, Зиночка. Сейчас положим лекарство. Это лекарство тебя успокоит, красавчик ты мой. И спокойно.
Она повернулась к Бабенко.
— А это верно, Олесь Григорьевич, бабы говорят, будто армянин, которого ночью у Мазина поймали, должен выйти на площадь и говорить с народом, что немцы лучше Советской власти? Вот ведь поганая душа!
— Что ты мелешь, Никифоровна,— сказал Бабенко.— Что люди ни сбрешут, в твоей голове остается.
Но Олесь Григорьевич опоздал. Аргам сел на кровать, крикнул:
— Не верю! Не может этого быть! Старуха испугалась.
— Что с тобой, сынок мой, что с тобой! Никифоровна и Бабенко стали укладывать Аргама
на постель.
— Врут, не верьте! — как в бреду, повторял Аргам.— Меликян не станет изменником, ложь, ложь, ложь.
— Ясно, врут, сынок, да ты успокойся. А я, глупая, слышала и повторяю всякую глупость.
— Так надо язык привязать,— сердито сказал Бабенко.— Если язык сильнее тебя, привяжи его крепкой ниткой. А это все брехня, дорогой, пускают подлые слухи среди народа сами немцы и этот Сархошев. Если бы это было правдой, его бы разве держали под арестом?
Аргам тяжело дышал, всхлипывал.
Старушка, закончив перевязку, поднялась. Зина пошла проводить ее.
Аргама мучила совесть: он ничем не может помочь Меликяну, попавшему в беду. Аргам вспомнил жену Минаса, высокую добрую женщину,— она пришла на станцию Улуханлу провожать эшелон вместе с матерями Тиграна и Аргама. «Нет, не верю»,— повторил он мысленно. Он открыл глаза, посмотрел на Олеся Григорьевича.
— Олесь Григорьевич, не скрывайте от меня ничего. Скажите, неужели это правда?
Бабенко положил руку на грудь Аргама, тихо сказал:
— Важно, чтобы твоя душа осталась чистой, всегда чистой, даже если это правда.
Аргам снова заволновался.
— Нет, неправда это. Я встану завтра, пойду на площадь, чтоб все увидеть своими глазами. И тогда не поверю. Даже если увижу — все-таки не поверю!
Бабенко разгладил усы.
— Раз ты так глубоко убежден, то, значит, он чист. Ведь ты его хорошо знаешь, лучше нас всех.
Бабенко ушел, обещая на следующий день принести достоверные сведения о Меликяне. Возле Аргама осталась дежурить Зина.
— Я не хотела передавать тебе эти сплетни, а ты говоришь, что я неискренна с тобой.
Аргам взял ее за руку.
— Ты обиделась?
— Конечно, обиделась.
— Извини меня, Зина, прости.
— Ну ладно, помирились. Оба замолчали.
— Зина, знаешь,— вдруг сказал он,— если я останусь жив, где бы я ни был, куда бы ни попал, никогда, никогда не забуду тебя, Колю, твою маму.
Зина склонила голову и с девичьей простотой сказала:
— Я тоже тебя никогда не забуду.
Он крепко сжал ее руку в своих ладонях. Всей душой он ощутил значение этой минуты для всей своей жизни. Седа, Седа, Седа...
Девушка увидела слезы на его глазах. Поняла ли она, о чем плачут его черные, горячие глаза?
II
Неторопливыми, старческими шагами возвращался домой Олесь Григорьевич. Он шел и размышлял о жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251