Но тут же он почувствовал, что все это совсем-совсем не нужно.
Лодка Йоэля была уже отвязана и поплыла к противоположному берегу. Реэт помахала сверху рукой и поспешила уйти. Еще мелькнула поднятая на бегу рука, и потом осталось только это зеркально-гладкое озеро среди зеленых берегов, этот вечер, в который словно бы тысячекратно зазвучали шаги уходящей. Откуда-то донеслось.
«Нет, завтра я в город не поеду!» — решил Йоэль.
«Это измена!— упрекал голос в глубине. — Это измена», — глухо отдавался каждый шаг по меже.
Но в ушах Йоэля непрестанно звучало только одно слово: «Реэт».
12
Дни проходили весело, и ничто не омрачало счастья Йоэля и Реэт. Они бродили по лесу, катались по озеру, их видели на полевых межах — всегда шаловливых, словно танцующих. Часы для них не существовали, и частенько они весь день не вспоминали о еде. Жажду их утолял любой попавшийся на пути родничок. Они полностью отдались на волю судьбы, и она была к ним милостива. Если бы кто-нибудь подслушал их разговор, он показался бы крайне бессодержательным, но самим им каждый пустяк представлялся неизмеримо важным, и многие наивные и ребячливые высказывания казались высшей премудростью. Иногда они гонялись друг за другом, иногда убегали друг от друга, чтобы потом испытать тем большую радость новой встречи. То им приходило на ум собрать все цветы разных оттенков синего цвета, и тогда в руках Реэт оказывался букет из колокольчиков, незабудок, вероники, истодов. В другой день наступала очередь «лиловой гармонии».
Как-то вечером на озере, когда Реэт сидела на носу лодки, Йоэль сильно разогнал лодку и потом опустил голову на колени Реэт. Дыхание у обоих замерло, глаза закрылись,
оставался только слух. Слышался собачий лай, грохот, шуршание лодки в воде, плеск волны, возвращающейся от берега, в голове отдавался отзвук биения сердца. Потом Йоэль вдруг ощутил над лицом теплое дыхание, открыл глаза и увидел наклонившееся над собой лицо. Он поднял руки, чтобы притянуть его поближе, но лодка как раз выскочила из-под большой, подмытой водой березы, и Реэт снова стремительно выпрямилась, словно выпущенная из рук ветка.
— У вас глаза открыты! — вскричал Йоэль, как будто этим были нарушены какие-то правила игры.
Они переменились, местами, и Йоэль сам почувствовал, как голова, доверчиво опущенная на колени другому, вызывает желание скорее открыть глаза, чем держать их закрытыми.
Реэт больше всего любила ходить в зеленом с желтыми цветами платье, напоминавшем молодое поле ячменя, испещренное горчицей, в котором она сливалась с окружающим, но во время долгих лодочных прогулок она предпочитала бледно-синее платье, как будто инстинкт постоянно нашептывал ей призыв к осторожности. Йоэлю, наоборот, хотелось всему миру громко поведать о своем счастье, косые взгляды его не беспокоили, ему хотелось, чтобы Реэт всем бросалась в глаза, чтобы она прямо-таки сверкала. Но Реэт носила видное издалека белое платье с белыми теннисными туфлями лишь тогда, когда ее муж приезжал из города или когда его ожидали. И если Йоэль из окна своей чердачной комнаты или со своего берега замечал белую женскую фигурку, он уже знал, что теперь лучше оставаться одному, чем вести фальшивую игру втроем.
Были и другие условные знаки, родившиеся сами собой, без взаимного уговора: если «воздух не был чист», лодка Реэт оказывалась привязанной налево от дачной лестницы, а других случаях она стояла справа. Со своей стороны Йоэль, приезжая из города, распахивал окно, давая ветру играть белой занавеской, чтобы ее видно было с другого берега.
Реэт всегда шла навстречу желаниям Йоэля, как и он ее желаниям, но в этом не было никакого принуждения, а только свободная воля. Что думал один, то говорил другой. Все прикосновения, мимолетные поглаживания, пожатия руки, все то, что замужняя женщина привыкла дома считать лишь вкрадчивым вступлением к чему-то другому, превращались в события, в сладкую полусознательность, напоминавшую неведение девичества. Как будто расцветший цветок снова превратился в бутон, и Реэт чувствовала себя моложе, чем когда-либо раньше. Иное игриво многообещающее движение Реэт заставляло Йоэля задыхаться от страсти, но счастье казалось еще более глубоким оттого, что они по молчаливой договоренности сумели воздерживаться от прикосновения к древу познания добра и зла. Обычно они чувствовали себя совершенно свободными и счастливыми лишь после того, как удалялись за пределы хутора Соэкуру, когда лес и нивы принадлежали неизвестно кому, а озеро не принадлежало ни одному из берегов. Точно так же и тело Реэт (и даже душа) было разделено на одни места и участки, к которым Йоэль свободно мог прикасаться губами, и другие, где начиналась собственность Нийнемяэ и «грех». Преодолевая легкое сопротивление, Йоэль мог коснуться губами волос, шеи, щеки и даже груди, но не рта и ладоней, потому что это было табу, которого мог касаться только сам «первосвященник», как Иоэль про себя окрестил Нийнемяэ. И в те короткие белые ночи, когда встречались вечерняя и утренняя заря, Йоэлю удалось коснуться уголков губ Реэт лишь украдкой, как бы нечаянно.
В дни, когда Йоэль не встречался с Реэт здесь, в деревне, он испытывал большое отчаяние. «У нее есть, по крайней мере, утешитель, — думал он, — а я?» Даже работа стала какой-то чужой. Такой день был для него словно вычеркнутым из жизни. В комнате ему не сиделось, а на воле некуда было идти. Бродить или кататься на лодке одному — какая бессмыслица! Удить? Какое идиотство целыми часами глядеть на поплавок! На хуторе каждый был занят своей работой:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109