Надев халат, она еще раз вернулась в зал, чтобы взять со стола под окном недочитанную книгу Гамсуна, и ей вдруг захотелось послушать немножко радио. Но все было скучно: гармоника из Стокгольма, Шопен из Варшавы, произнесенная хриплым голосом речь из Берлина. Наконец; она стала слушать заведенный где-то граммофон.
Протяжный, причудливый альт певицы вызывал тоску, почти слезы, что Реэт недолюбливала, хотя было приятно слегка помучить себя, досадить себе, наказать себя. Потом она сразу покончила с этим настроением, поворачивая рычажок то направо, то налево с такой быстротой, что каждой станции удавалось только пискнуть, только продемонстрировать свою великую бессмысленность. Она выключила приемник и с книжкой под мышкой поспешила в спальню, чтобы лечь в постель. Только что услышанная мелодия застряла в голове, гудела там и заставляла напевать: «11пс1 с1аз 8сЫ1Т...». Но мысли Реэт были далеко.
Под окном послышались мягкие шаги. «Идет!» — мелькнуло в голове. Все, что еще оставалось на Реэт, торопливо было расстегнуто, сброшено, и тогда — шмыг в постель.
Ничего и никого. Лишь тишина, и в этой тишине какая-то пустота, просачивающаяся из-за дверей нескольких комнат, столь мало обитаемых.
«Где это он пропадает так долго? Конечно, эти Орайыэ умеют приманивать людей, у них такой прекрасный стол, а Ильмар это ценит. Их файф о'клок продолжается до полуночи. Сидят там вместе и соревнуются в солидности. Беседа, обхождение, поклоны, манеры — все, все это' принимает такой же торжественно-застывший, скучный вид, как церковное облачение Ильмара, которое я не люблю. Но я хочу бегать, возиться, шалить, быть свободной, как летом в Соэкуру, когда разуюсь и никого не стыжусь.
Я, наверно, принадлежу к другому поколению. Со студентами я отлично умею ладить, болтать и даже шалить. Взять хотя бы этого Кукемелька, который в пьяном виде лезет со своими объяснениями в любви, а когда протрезвится, еле узнает и' похож тогда на побитую собаку. Но все же хороню хоть посмеяться над ним. Ильмару, конечно, все это известно, он только усмехается, он так все понимает, все мне позволяет, не ревнует и не сердится из-за шалостей, но это меня как-то сковывает, он доверяет мне
«И корабль с восемью парусами...» Песенка из «Трехгрошовой оперы» Б. Брехта и Курта Вейля больше, чем нужно, и это заставляет меня вести себя так, чтобы он мог мне доверять.
Но одного я не люблю. Не люблю, когда он уходит в свой кабинет и запирает дверь, чтобы я не могла мешать ему. Иногда это тянется несколько часов. Что он там делает, что высиживает? Иногда он говорит, что готовит там проповедь, иногда, что хочет просто остаться один на один с самим собой, а иногда, что хочет говорить со своим богом. Почему он не посвящает меня в свои мысли? Он никогда не пытался сделать меня верующей, не приказывал сложить руки для молитвы. Он не принуждает меня ни к чему — и это оскорбительно. Почему он так долго говорит со своим богом? Или он его не сразу находит, все равно, как у нашего старого приемника долго надо вертеть рычажок и искать, прежде чем найдешь нужную станцию? Я вообще не люблю его кабинет, там он уходит от меня, отдаляется иначе, чем в других местах. И на церковной кафедре он становится чужим для меня, особенно к концу проповеди, когда разгорячится; и ты видишь, как он сам начинает верить тому, что говорит. Но тут я не ревную, а даже горда, что он так умеет завораживать всех своими словами. Только иногда делается страшно, что он так далеко уносится от меня. Тогда мне хочется, чтобы он был ближе и проще. На меня нападает страх, что именно там, на кафедре, он настоящий, а передо мной, в обыденной жизни, он носит маску. Во всяком случае, у него, несомненно, два лица. Я могу прямо-таки приставать к нему, поддразнивать, кокетничать с ним, чтобы он начал гоняться за мной по комнатам, чтобы он поднял меня, чтобы раздел, как куклу, понес в постель, чтобы подбрасывал под потолок, целовал меня, грыз, кусал, желал бы меня, да, чтобы он со мной приходил в такой же экстаз, как на кафедре. Ах, раньше он гораздо чаще был похож на нашего соэкурского песика Понду. Когда тому был всего месяц, он выглядел этаким кругленьким колобком, валялся на спине и на боку, рычал и скалил зубы от удовольствия».
Так как из чтения Гамсуна на этот раз ничего не вышло, Реэт отложила книжку и погасила свет на ночном столике. Но поток мыслей не замедлился, а лишь изменил направление. Ей вспомнились отдельные эпизоды из увиденной вечером картины. Там скульптор заманил женщину с маскарада в свою мастерскую, чтобы ее только... лепить. Соблазнитель, словно паук, ткал свою паутину. Реэт с разгоревшимся от любопытства лицом переживала все это, но в конце испытала разочарование. Все было там так обыденно, будто канцелярский чиновник нашел подходящий пресс для бумаг или портниха — модный журнал. Теперь досада уже
прошла, и остались только отдельные, отчетливые картинки, моментальные снимки, оторванные от целого.
«Решилась бы я нагая позировать перед художником? Какое это чувство, когда художник тебя рисует? Не ощущаешь ли при этом чего-то вроде укола? Наверно, совсем другое ощущение, чем летом, когда под тысячами глаз в трико плывешь на сто метров или у всех на глазах стоишь на вышке, подымаешь руки, отталкиваешься ногами и по воздуху летишь до самой воды. Все ли хорошие художники видят в модели не женщину, а только натуру? Или все зависит от женского обаяния? Одна сумеет вскружить голову художнику, чтобы потом самой же напомнить ему о работе, а другая не сумеет. А я сумела бы? Сумела бы я затеять хотя бы самое невинное приключение так, чтобы Ильмар об этом не знал?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109