Реэт, привыкшей к свободе, трудно было подчиниться санаторному режиму. Ее будили в пять часов, когда сон был самым сладким, — сестра Мария приходила обтирать ее. Конечно, потом можно было продолжать спать, но сна уже не было. Именно в эти ранние часы, когда наступающий день стоял у порога во всей своей монотонности, здешняя жизнь казалась особенно унылой. Стоило лишь подумать, насколько покинутой, оторванной от жизни, замкнутой в кругу товарищей по заключению являлась она, как температура уже от одного этого начинала подниматься. Еда, отдых на шезлонге, еда, отдых на шезлонге — в этом заключалось все разнообразие изо дня в день, из недели в неделю.
Реэт казалось, что другие пациенты гораздо больнее, чем она. Всюду бледные лица, лихорадочные глаза, одышка, влажные руки — во всем этом не было ничего утешительного. Если врач действительно сказал правду, что болит у нее старая каверна, то не опасно ли за общим столом и в общем помещении для отдыха вдыхать несметное количество новых бацилл, которые снова могли внести заразу в ее организм?
Пациенты выглядели сверх ожидания веселыми, они были падки на всякие шутки и ребячества, все только для того, чтобы сохранять иллюзию беззаботной жизни и скрывать свое истинное положение. Если по радио раздавалась танцевальная музыка, то та или иная ларочка пыталась даже танцевать. Но уже при слушании танцевальной музыки мнения разделялись, потому что одним хотелось слушать Германию, другие предпочитали Париж или Страсбург. Особенно разгорались страсти, когда из Германии передавали какую-либо пропагандистскую речь, или кто-либо оправдывал войну в Абиссинии, или раздавалась песня Хорста Весселя. Тогда одни протестовали, другие, наоборот, воодушевлялись, все возбужденно спорили, ссорились, вскакивали с шезлонгов, пока на шум не прибегала сестра и своим авторитетом не прекращала споры. Все умолкали, словно послушные ученики, хотя за спиной сестры показывали ей язык, даже грозили кулаками.
Но группы составлялись не только по политическим симпатиям и антипатиям, а и по другим признакам. Все эти группочки враждовали друг с другом, во всяком случае, сплетничали друг о друге. Реэт не присоединялась ни к какой группе, на первых порах ей легче было сойтись с другими одиночками, такими же, как она, как, например, с тем молодым румыном, который появлялся к завтраку и обеду всегда последним, так как туалет его занимал очень много времени. Всегда элегантно одетый, чисто выбритый, он был исключением среди других, которые позволяли себе одеваться неряшливо. У него всегда были ухоженные ногти и хорошо расчесанные волосы, которые, однако, от сильного пота слипались на голове. Реэт относилась к нему особенно внимательно, потому что он очень напоминал покойного Луи. Но стоило ей только немного поговорить с румыном, как уже пошли сплетни и перешептывания.
Другим отшельником был русский князь, высокий и тонкий, с каштановой бородой, которого прозвали Иконой. Он никогда не улыбался, даже, тогда, когда неуклюжий баварец Шидомельпфенниг разбивал очередную тарелку или выливал суп себе на брюки. Он не разговаривал почти ни с кем, считая себя на голову выше остальных. Тем больше было общее удивление, когда Реэт легко разговорилась с ним и они даже вместе отправились гулять. Икона слышал от кого-то, что Реэт приехала из мест, соседствующих с Россией, и знает несколько слов по-русски. Этого оказалось достаточно, чтобы Икона почувствовал некие права на Реэт, которые Реэт, однако, оскорблено отвергла. Так и прекратилась попытка к сближению. А когда Икона однажды за ужином в своей салфетке нашел сложенную записку, которую тут же развернул и прочел, он сердито встал из-за стола и ушел, хлопнув дверью. Глаза всех обратились к Реэт, как будто ей должно быть известно, что случилось. В то время как одни испытывали по отношению к князю только злорадство другие начали обвинять Реэт в интригах. Так ее против воли вовлекли в водоворот здешних интересов, вырвав из одиночества, и Реэт показалось, будто ее коснулись грязными руками.
Как хотелось Реэт снова очутиться на своей даче в Соэкуру! Там она могла двигаться свободно, там была только одна больничная комната и один Луи, а здесь, казалось, весь воздух кишел бактериями. Здесь ветер иногда так продувал весь дом, что было трудно без дрожи скидывать с себя одеяло, когда сестра приходила делать массаж. К тому же в комнате было темновато, и она обрадовалась, когда ей удалось купить у одного из уезжавших пациентов алебастровую лампочку на свой ночной столик, так что она по вечерам могла украдкой немножко почитать.
Так как Реэт не забыла захватить с собой запас своих платьев, ее недолюбливали. Из-за склонности к одиночеству ее прозвали «холодной северянкой». Тем не менее то один, то другой из больных пытался приблизиться к Реэт, как, например, эта полная дама, которая всегда следила за ней глазами, говорила комплименты относительно ее наружности и рассказала ей всю свою жизнь со всеми ее тайнами. Подобные проявления симпатии были Реэт весьма непривычны, и она старалась держаться подальше от пылкой дамы, но тем цветистее становились комплименты, тем преданнее взгляды. Как-то вечером она пришла в комнату Реэт с разноцветными нитками, чтобы связать из них пуловер для Реэт. Она подробно измерила фигуру Реэт и просила ее точно так же измерить ее самое. Все это было странно и комически наивно. «Разные есть чудаки на свете», — подумала Реэт, примиряясь при мысли, что, по крайней мере, нашла себе ангела-хранителя, который предостерегал ее от мужчин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109