Банки и Коти — так мы называем одну вонючую мазь - это наши обычные лекарства. В конце концов это все же приятнее, чем, уколы, которых я терпеть не могу, потому что я чувствую, как мне под кожу и в кровь проникает какое-то чуждое вещество. Тогда у меня нехорошо с сердцем и сама я проникаюсь духом протеста.
Так или иначе, я хочу, чего бы это ни стоило, узнать, как на самом деле обстоит дело с моим здоровьем и когда я отсюда вырвусь. Самой мне этого не узнать, будь добр, напиши врачу и спроси у него».
Через две недели:
«Врач входит ко мне в комнату, и в руке у него письмо, которое он собирается послать тебе в ответ на твои расспросы. Он читает мне его. Там написано, что здоровье мое очень поправилось, что общее состояние великолепное и если так продолжится, то скоро уже боятся будет нечего, но все же... но все же на некоторое время еще нужны здешнее лечение и горный воздух и т. д. Ну, вы довольны? — спрашивает он меня. Я просто онемела. Что это значит, зачем вы мне читаете чужие письма? Как чужие, отвечает он, ведь это вашему мужу! Я никогда не читаю писем, получаемых мужем, отвечаю я. Вот как, говорит он, но, видите ли, вы могли бы здесь кое-что выправить и сгладить, если я допустил преувеличения. Ведь он не знает тебя... Я очень рассердилась и охотно выкинула бы его за дверь».
В следующий раз:
«Каждый пустяк волнует меня. Вчера отсюда опять увезли молодую, цветущую француженку. За столом все были оживлены более обычного, все много болтали, но, когда разошлись, каждый тем острее почувствовал образовавшуюся пустоту. Ночью мне впервые захотелось запереть дверь своей комнаты, потому что я вдруг испугалась, но ключа не было, и сестра сказала, что дверь вообще не разрешается запирать. Ночью я проснулась вся в поту, я, казалось, слышала, как смерть своим костлявым шагом ходит по коридору. Я зажгла свет и тогда сообразила, что это только сестра в своих деревянных башмаках. Но я еще долго дрожала от страха».
Через два дня:
«Румын уехал отсюда в Ментону и пишет оттуда, что неделя спокойной жизни дает больше поправки, чем целый месяц в санаторной суете. Я не могла успокоиться пока не съездила потихоньку в Кольмар, где дала себя осмотреть. Там ничего плохого не обнаружили, сказали только, что мне нужно пожить в спокойной обстановке и укрепить нервы. Предложили мне отдохнуть в каком-либо другом санатории. Рибовиль они раскритиковали, сказав, что там просто наживаются за счет больных. Резкую перемену климата они считают нежелательной. Скажи что мне делать?..»
Мысль о том, что можно уйти из санатория, привела Реэт в еще большее возбуждение. Она не могла дождаться решения Ильмара и каждый день посылала все новые письма.
«Иногда я думаю, что я навеки похоронена здесь, что я вообще не выберусь отсюда. Если так, то было бы лучше совсем не просыпаться по утрам, пусть бы со мной случилось то же, что с русским князем, который принял морфий. Я живо представляю себе, как меня снимают с постели, как без особых церемоний кладут в гроб... Нет, этого я не могу вынести! Все то тепло, что во мне еще сохранилось, противится смерти, я руками и ногами отбиваюсь от нее, потому что хочу еще жить! Я твердо убеждена — как только я вырвусь из этой тюрьмы и поселюсь где-нибудь на берегу Средиземного моря, где нет этих ужасных горных ветров и где меня не окружают эти больные лица, я буду спасена!»
«Я должна выбраться отсюда, должна уйти отсюда! Эта мысль дни и ночи преследует меня. Если здешние врачи ничего не могут сказать о моем здоровье, то я сама знаю, что мне делать. Я жду от тебя только разрешения. Я всех их вижу насквозь, как сестер, так и врачей. Они. часто говорили мне, что я чересчур интеллигентка, хочу знать то, чего мне знать не положено. Но я хочу знать только чистую правду, ничего больше. К этому они, эти профессиональные обманщики, не привыкли. Кики прислала мне вчера из Парижа целый ящик бананов и апельсинов на те деньги, что я ей перевела, чтобы немножко поддержать ее, — ведь она голодает там. Я раздала фрукты своим друзьям, а на дне ящика обнаружила куклу. Каждому хотелось получить ее, но я не дала, а унесла в свою комнату, чтобы ради развлечения поиграть с ней, как в детстве. И тогда мне вспомнилось все мое детство, но кукла была так безучастна к моей судьбе, что я наконец швырнула ее в угол. Когда я, однако, увидела, как она лежит, раскинув ноги, уткнувшись лицом в пол, мне стало ее жалко, как самое себя, и я разревелась. И я подумала... подумала, если бы у меня была живая кукла... И она могла бы быть у нас, если бы не Кики со своими советами. Я никогда не прощу ей этого. И, кажется, после этого я и почувствовала, как впервые закололо в легких...»
Не дождавшись ответа Ильмара, Реэт распрощалась ч с санаторием и уехала с той толстой дамой, которая связала ей пуловер и за которой приехал на машине муж. Врач и сестра Мария в белых халатах стояли на санаторной лестнице, больные с грустной завистью махали из окон. Реэт хотелось кричать от радости, когда машина из царства
зимы и снега спустилась вниз, где стояла теплая весенняя погода, где глубоко синело небо, где были солнце, живая жизнь, свобода...
Вечером, раздеваясь в пансионе Грасса, она почувствовала такую сладкую усталость и такое большое счастье, что, обнимая подушку, тотчас же заснула с улыбкой на лице.
Пять месяцев санатория показались ей тяжелым сном. Теперь со стороны Средиземного моря с утра до вечера сияло весеннее солнце, и шаг ее становился легким, как когда-то в Соэкуру, когда она с Йоэлем доставала шишки или охотилась за бабочками.
Но что всего важнее — Реэт была свободна! Она в любой час могла выйти, с террас Рюдю Кур любоваться видом равнины, простиравшейся до моря, медленно пойти в старый город, заходить в старый собор, испытывать большую тишину и покой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109