Он испытывал внутреннюю растерянность, не знал, за что ухватиться. Из него вылуплялось некое другое «я», о существовании которого он раньше не догадывался. Противоречивые желания, беспокойство, мечтания, порывы страсти охватывали молодого человека, и он впервые начал понимать _ свою мать, которая была человеком чувства, могла часами сидеть на берегу пруда под вербами и бросать кусочки хлеба гусям или в самый разгар страды забраться на горку Коопамяэ без всякого дела, просто так, чтобы полюбоваться прекрасным видом на луга.
В летние каникулы Йоэль, пренебрегая своей обязанностью помогать остальным в полевой работе, брал велосипед и уезжал куда глаза глядят, испытывая радость от летевшего навстречу ветерка. Он переживал подчас небольшие любовные приключения, которые он, однако, быстро прекращал. Бесцельно бродяжничая, он ломал себе голову над многими вопросами, а потом, усталый, любил читать такие стихи, в которых было что-то неопределенное, почти непонятное, стихи, мягкие как снежок, быстро тающий в сжатой ладони. Мир, который в них представал, походил на мир после. потопа, и Йоэлю доставляло удовольствие проводить линии между отдельными возвышавшимися над водой скалами, крышами, башнями, вершинами гор. Но это были уже не геометрические представления, которые он раньше мысленно рисовал, а что-то вроде музыкального настроения, зыбкого и неопределенного.
В эти дни в руки Йоэля попала «Творческая эволюция» Бергсона, которая показалась неким откровением для его блуждающего в потемках сознания. Все то, что он смутно угадывал, находило здесь ясное словесное выражение. Произведение это было написано как будто нарочно для него. Каждая страница увлекала его; чем дальше тем шире становился его кругозор.
Иногда у него дух захватывало от радости. Он не мог читать спокойно, сидя на стуле а должен был с книжкой в руках шагать по полям, по лесу. Он то и дело останавливался читал - несколько строк и шагал дальше, а в это время в голове у него ворочались мысли и в глазах светилась радость.
Что же произошло? Ничего особенного. Только то, что он нашел некое философское оправдание или, вернее, защиту для своего инстинктивно сделанного выбора предмета изучения. Жизнью жизнь — это слово зачаровывало его. Поэзия, искусство, гениальные фантазии — все это говорило о творческой таинственности жизни. Что такое математика рядом с этим? Низменное, утилитарное, вульгарное орудие сохранения жизни. Но сама жизнь, это. неопределенное творческое вторжение в непредвиденное будущее, текучая, изменчивая, вечно стремящаяся вперед сила, — это была та истина, которая, видимо, стояла выше всех других истин. Пространство, протяженность, неподвижность, материя, рассудок — все это означало ослабление жизненного порыва, застой, смерть. Единственной верной реальностью была продолжительность во времени. Все эти треугольники, отрезки, грани и плоскости, за которыми он думал найти более интересный мир, рассыпались, превратились в фикции.
Но понемногу приходило разочарование. Он уже давно заметил, что в области интересующих его знаний либо занимались пустячными мелочами, либо пытались во что бы то ни стало разложить все по полочкам и рубрикам твердых законов. Как легко лепили из теста истории любые истины, с какой глубокой серьезностью добивались вечных законов! Насколько возвышало сопереживание с гениями поэзии, настолько же мелочным и незначительным рядом с этим казалось изучение структуры стихотворной стоны, отношений и отношения гения с окружающими людьми. Несущественное превращали в главное, а перед самой сутью закрывали глаза. И даже истины, которые здесь открывали, оказывались хрупкими, относительными, изменчивыми. У них не было строгой бесспорности математических истин.
Эта беспомощность рассудка и недостаточная способность применять _ его при изучении живого потока реальности заставила Йоэля еще раз восторгаться всесилием жизни, но вместе с тем поневоле обратила его взор на те области, где человеческий разум чувствовал, себя как дома.
Он пережил долгий и тяжкий период сомнений. В его тогдашнем дневнике размышлений осело немало рассуждений, мучительных дум, поисков и сомнений. Например:
«Если жизнь в своем вечном творческом порыве изобрела интеллект, то неужели только для того, чтобы мы сквозь его призму увидели все неверно? Дважды два четыре — истинно ли это утверждение только потому, что оно полезно для сохранения жизни? Но почему именно эта комбинация полезна?»
«Материя как ослабление жизненного порыва, как спад — не найдено ли это определение просто но аналогии с нашей душевной жизнью, где активность создает целое, а ослабление внимания приводит к распадению на части? Если так, то мы со своей логикой, быть может, недалеко ушли от первобытного человека, который существование бога доказывал также аналогией: если существует стрела, то должен существовать тот, кто ее сделал?»
«Истинная ценность переживания начинается там, где оно больше не является моим переживанием. Истина существует не для познания, а для применения! Жизнь дана не для наслаждения ею, а для выполнения поставленной ею задачи!»'
«Мистик это тот, кто наслаждается своим богом. Человеком наслаждения является тот, кто только созерцает истину, — это мистик познания. Но никакое наслаждение или радость переживания не определяют степени истины».
«У красоты или истины нет никакой ценности до тех пор, пока я наслаждаюсь ими в одиночку. Ценность приходит лишь тогда, когда я захочу, чтобы и другие стали причастны к этому и чтобы и они не ограничивались лишь своей собственной причастностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109