Все же эта дама не сумела защитить Реэт от молодого, худого как скелет француза, полного земных страстей — повторял молодой человек по-немецки и словно тень следовал за Реэт. Особенно трудно бывало выдворить его из комнаты, если он попадал в нее. В таких случаях Реэт звала сестру, которая «собирала» его косточки и несла их вниз по лестнице. Реэт опять вспоминался тогда Луи, и сердце ее смягчалось.
Однако пылающей страсти юноше хватало ненадолго, потому что уже через неделю его увезли; все знали, что значит, когда тяжелобольного увозят: санаторий заботился о минимальном проценте смертности. В таких случаях больные за столом и в холле вели себя более возбужденно, чем
обычно, разговор и смех раздавались громче, как будто этим хотели изгнать из поля зрения противный оскал судьбы.
Если Реэт вначале страдала от жесткого санаторного режима, то уже через месяц ей хотелось, чтобы порядок и дисциплина были еще жестче. Потому что она вскоре заметила, как легко было здесь обойти все запреты и правила. Больные могли уходить гулять и в мертвые часы, все курили потихоньку, даже сестры, и, как только позволяло радио, начинались танцы. На тридцать человек завязывалось, по крайней мере, шестьдесят интриг, каждый день автобус привозил цветы, и мало кого пощадила эта цветочная лихорадка. В графине и стаканах Реэт никогда не переводились розы, но в обилии цветочных даров ее все же превосходил тот французский актер, у которого, как говорили, цветы стояли даже в ночном горшке. «Сам покупает», — шептались за его спиной.
Реэт могла быть счастлива своим маленьким, но верным успехом, особенно когда она видела возбужденную ею настоящую ревность, но не было ни одного дня, когда бы она испытывала искреннюю радость или хотя бы довольство.
Самой веселой минутой за день являлся приход почтальона. Это происходило всегда в час дня, во время завтрака, когда это круглое, избалованное выражениями благодарности лицо появлялось за стеклянной дверью. Он передавал письма лично в руки адресатов, сопровождая их шутками, мастерской игрой на человеческих слабостях.
Переписка Реэт не была обширной. Но все же письма были для нее нитями, связывавшими ее с тем миром, который находился там, далеко, внизу. С Йоэлем они часто обменивались письмами и открытками, но казалось, будто они стыдились излагать на бумаге свои чувства.
От своего мужа Реэт узнала, что барышня Розалинда умерла от разрыва сердца а адвокат Орайыэ развелся со своей женой, чтобы жениться на мадемуазель Ормус.
Таковы были новости, но из здешней дали ей все казалось смутным, увиденным словно сквозь матовое стекло. Хотелось получить от Йоэля более длинные и откровенные письма, ей очень хотелось знать что он думает, делает и чувствует, но когда к весне от него стало приходить все меньше открыток, она как бы назло начала чаще писать мужу. Ильмар, со своей стороны, чувствовал, как заживают и постепенно забываются прежние раны. Его единственным желанием было, чтобы Реэт поправилась как физически, так и душевно.
Но письма Реэт по мере приближения весны становились все более нервными.
«Здоровье мое ничуть не поправляется, — писала она, - я даже потеряла в весе, хотя после всего этого лежания и спанья должна бы давно разжиреть. Врач уверяет, что это ничего, что здоровье мое великолепно. Это у него такой прием — расхваливать каждому его здоровье, чтобы возбудить в нем надежду, к тому же они не любят, когда больные стремятся уехать отсюда. Врач показал мне снимки, пусть, дескать, я сама погляжу, каверна известкуется, а новых очагов нет. Откуда мне знать, правда это или нет, я только чувствую, что мне хуже, а температура то и дело подскакивает. Когда я говорю об этом врачу, он отвечает, что так и должно быть, что колебание температуры зависит от желудка, горла, месячных, погоды и бог знает от чего еще. Меня больше всего раздражает то> что я нигде не могу узнать, каково мое состояние на самом деле. Как долго я еще должна оставаться здесь? Все лето? Это было бы ужасно! Это неведение нервирует меня, лишает сна ночью, портит настроение днем. На нервы действует и нервность других пациентов, и я иногда думаю, не следует ли мне уехать отсюда в какое-нибудь другое место, где я могла бы иметь покой. Теперь ко всем здешним безумствам прибавилась еще мания бриджа. С тех пор как они узнали, что и я умею играть, они не дают мне больше покоя. А когда я отказываюсь играть, меня упрекают в скупости, ведь они играют здесь только на деньги. Между прочим, у нас нет здесь ни одного парикмахера, ты представляешь, что это значит! Я потихоньку спускалась вниз, в Рибовиль, и мне за это попало. Они хотят, чтобы все были, как сестра Мария, которая заворачивает косу вокруг головы и моет волосы раз в год. Ты знаешь, я не слишком кокетлива, но когда я надеваю новое платье, то сестры начинают перешептываться и делать замечания, а остальные тоже завидуют, и мне тогда нехорошо. Ногти, да, только за ними можно здесь ухаживать, потому что во время лежания все развлекаются подпиливанием ногтей. Когда ты напишешь мне, не забудь вложить в письмо марку, потому что все они тут сходят с ума от марок».
«Уже несколько дней врач не осматривал меня, говорят, он уехал. Когда он наконец пришел, то сказал: «Я знаю, сестра мне уже рассказала». Я вижу, он не любит меня, потому что я плохо подхожу к их среде. Румын говорит, это оттого, что я красивее других. Сегодня врач мне сказал, что я неврастеничка и больше у меня ничего нет. Но я ответила ему, что у меня боли в спине и легких; после этого он равнодушнейшим тоном приказал сестре: банки!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109