Он посидел на скамейке, наблюдая прохожих, и еще раз дошел до главной улицы, которая уже опустела. Потеряв всякую надежду на случайную встречу, почувствовав усталость и слегка продрогнув, он вернулся в отель.
На следующее утро, отправившись искать Реэт, он встретил ее на полдороге, перед витриной, где она разглядывала дамскую галантерею. Иоэль остановился, и сердце его забилось так, что было почти слышно. Как когда-то скульптору Умбъярву, ему хотелось воспользоваться моментом, чтобы ощутить ту непритворную естественность, свойственную человеку, когда он не знает о присутствии другого человека. Йоэль представлял себе, что увидит ту своеобразную смесь упитанности и болезненности, которая характерна для легочных больных, побывавших в санатории, но ничего подобного не увидел. Похоже было, что Реэт стала даже стройнее, что лицо ее в профиль приобрело более четкие очертания, а вся фигура в светло-синем костюме выглядела более цветущей и грациозной, чем когда-либо раньше. Вот она, зажав под мышкой синюю сумку, начала застегивать перчатку на правой руке. Перчатка была, по-видимому, новой и плохо поддавалась.
— Разрешите, мадам, я помогу!
— Ах, господи!
Йоэль поймал падавшую сумку и спокойно отдал ее.
Реэт готова была выразить свое радостное удивление порывистым движением, но Йоэль ограничился лишь рукопожатием.
— Вы выглядите так хорошо... такой поправившейся!
— С каких это пор опять «вы»?
— О, извини! Но ты, правда, показалась мне такой изменившейся...
Губы Реэт были на французский манер ярко накрашены, так что хорошо обозначилась их .волнистая линия. Четко были подчеркнуты и дуги бровей, отчего взгляд ее синих глаз с маленькими зрачками сделался гораздо острее, чем раньше. Небольшая доза искусственности сделала из свободной и естественной дочери лесов и озер молодую даму, в обращении с которой невольно приходилось соблюдать известную дистанцию.
— А ты? Дай погляжу... Я представляла тебя все же иным! Ты стал как будто солиднее, серьезнее, не могу сказать, в чем.
Они продолжали прохаживаться, не замечая, куда идут. Хотя руки их соприкасались, между ними все же оставалось какое-то расстояние. Реэт, обычно сдержанная и немногословная, охотно, пространно рассказала о том времени, когда они были в разлуке.
— Странно, — сказала она наконец, — после того как я рассказала тебе обо всех своих страданиях и горестях, они мне кажутся гораздо-гораздо легче. Ты помнишь еще, как
мы с тобой очутились во время грозы в лесу? Тогда было так же. В твоем присутствии все вещи становятся легкими, словно игрушки. Ну, а теперь и ты должен рассказать о своей жизни!
— О чем тут рассказывать! Жизнь работяги тебя не интересует.
— Ты думаешь? Но общество, женщины?..
— Ах! — неопределенно махнул он рукой.
— Но ты доволен своей жизнью?
— Как тебе сказать? Если больше нет прежних амбиций...
— Ты говоришь так, как будто разочаровался.
— Нет, но жизнь все же поучила меня.
— Какие же у тебя за это время случались неприятности? И с кем? Или это секрет?
— Мне скрывать нечего. Я все это время старался жить только своей работой. Но разве это та работа, о которой я когда-то мечтал? Я мечтал о прекрасной ратуше, о замене хибарок современными домами, о новом лице города. Но я не учел самого главного: некому осуществлять все это! Город остро нуждается в больницах, школах, даже в порядочной бане, не говоря уже о жилых домах. Кто их построит? Только здание банка стоит сейчас в лесах. Или попробуй хотя бы найти место для нового здания. Всюду перед тобой окажется лавочник, который даже небо над своим огородом считает собственностью, священной и неприкосновенной. Он и пяди земли не уступит даже за баснословную цену.
— Ты, наверно, имеешь в виду Тараса и историю его торгового дома?
— Если бы он один! Такие трассы встречаются на каждом шагу. И на каждом шагу ты чувствуешь, что связан по рукам и ногам. А они, все эти отцы города, старые и новые, все эти спасители народа, старые и новые, все эти денежные тузы только кричат о своем значении, всеми правдами и неправдами пробиваются вперед, издеваясь над твоими планами и намерениями. Мне уже приходила охота махнуть рукой на весь этот базар и поискать работу за пределами родины. Но я сказал себе: нет! Не сдаваться! Не бежать! Оставаться на месте и глядеть жизни в глаза! Не пугаться, если временно придется заниматься более мелкими делами, главное, чтобы не утонуть в них самому!
— Ты все же очень переменился. Ты приуныл... '
— Я научился видеть жизнь яснее. Вот и все. Никакого уныния или пессимизма. Ведь такое положение не может продолжаться вечно. Нужна хорошая гроза, и она уже чувствуется в воздухе.
— Ты говоришь теперь, как Рыйгас.
— Ты ошибаешься. Между мной и такими, как Рыйгас, целая пропасть.
— Между прочим, Рыйгас, кажется, сидит?
— Пока да, но ему недолго освободиться. Свои собаки грызутся, свои шлюхи мирятся. Но откуда ты узнала, что Рыйгас сидит?
— Кики писала из Парижа. Все рвалась на родину, чтобы спасать Рыйгаса. Говорит, что готова сама идти в тюрьму вместо Рыйгаса.
— Значит, ты не знаешь, что она уже вернулась из Парижа? И живет теперь у вас, в комнате Розалинды.
— Как? Но она мне об этом ничего не писала. И Ильмар тоже.
— Может, им некогда было написать. Кики только с неделю, как приехала. Недавно они вдвоем с твоим мужем съездили в Соэкуру.
— Зачем?
— Ездили искать золото, золото Кики. Дело в том, что она вместе с письмами забыла конверт с пятью десятирублевками, и все это там сгорело. По ее словам, это единственная память и наследство от матери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109