— Не убивайте меня... я буду богу за вас молиться, пожалейте, у меня мама... я никогда, никогда не буду...
— Не будешь? — спрашивает Петрунин, и губы его вздрагивают.— Никогда больше не будешь?
— Не буду... Ей-богу, родненький, никогда не буду... Пожалейте, я такой еще молодой...
Косых падает на землю, плачет, поднимается, целует ноги Петрунина, бросается ко мне, к Борису, отдает Ку-харчуку какое-то кольцо и часы, что-то обещает и все твердит и твердит:
— Пожалейте, ведь я такой еще молодой... Петрунин медленно и спокойно расстегивает кобуру.
— Я не виноват, честное слово, дяденька... я больше не буду...
Руки Косых снова тянутся к Петрунину.
— Не будешь? — презрительно усмехаясь, спрашивает опять Петрунин.
— Не буду, честное слово... никогда не буду...
— Ну ладно, ладно... успокойся... да встань с колен-то, стыдно так унижаться... Эх, вояка!
Косых неловко поднимается и как-то по-детски слезливо спрашивает:
— Не будете?
— Да не буду, сказал я тебе,— говорит Петрунин и вытаскивает из кармана кисет. Пальцы его, едва заметные в темноте, сворачивают самокрутку. Потом он зажигает спичку и обращается ко мне:
— Ну, чего рот раскрыл?.. Белецкий, езжайте... я догоню вас, только вот покурю немного.
Медленно, один за другим, мы спускаемся с холма и въезжаем в лес. Через несколько минут до нас доносятся один за другим два выстрела.Я вздрагиваю, оборачиваюсь и слышу приглушенное ржание петрунинского коня, приближающегося к нам.Далеко вверх по течению, по обе стороны горном речки, тянутся костры беженцев. Среди кустов и веко вых сосен медленно поднимаются к призрачному небу суетливые столбики дыма.
Люди расположились здесь кое-как: наспех перекинули через реку узкий бревенчатый мост, построили шалаши, развешали на кустах белье, портянки, одеяла.По обе стороны речушки, на склонах горы, пасутся лошади и овцы. Коровы залезли в воду и, сощурив глаза, дремлют под монотонное журчание быстрой воды. Внизу, там, где кончается лагерь унырян и речка распадается на два рукава, вокруг небольшого травянистого острова беззаботно и весело купаются дети. Они бросаются с берега в воду, ныряют, брызгаются, и голоса их разносятся далеко по лесу.
Женщины сделали люльки, качают грудных детей, варят обеды. Мужчины ушли в разведки, в караулы, а те, что свободны, лежат на подстилках у шалашей.Уже несколько часов мы находимся в лагере унырян и у потрескивающего костра слушаем рассказы о налете белобандитов, о том, как они громили село, истязали людей. Седая, сгорбившаяся мать партизана Петрова со слезами на глазах вспоминает, как горел дом, в котором она прожила сорок лет.
Около каждого бойца стоит большая чашка с жареным мясом и молоко, но никто не притрагивается к еде.Петрунин курит папиросу за папиросой, мнет в руках окурки, отбрасывает их и вновь тянется к кисету с табаком...
Перед вечером Петрунин подозвал к себе высокого широкогрудого лимзянского казака Силантия, положил ему па плечо руку и сказал:
— Так-то, Силантий, перепиши, у кого есть оружие... Раздай лошадей, которых мы привели... Да посты почаще проверяй... К вечеру в наступление пойдем...
Потом он отошел в сторону от костра, лег на чью-то шинель и пролежал до вечера, ни с кем не разговаривая.
Вечером ушел к речке, искупался и приказал Силаи-тию собирать людей.На небольшой поляне выстроилось около ста всадников. Это были пожилые крестьяне. Они вооружены
дробовыми и кремневыми ружьями, топорами, вилами, некоторые— винтовками. Петрунин объехал отряд и разбил его на четыре группы.
— Смотрите, товарищи, помощи ждать не от кого, сами понимаете... — сказал он.
В это время из леса показались две женщины. Они махали руками и что-то кричали.Первой, задыхаясь, подбежала к нам жена Силантия.
— Горим! Ох, беда! Горим! Подожгли, окаянные!..
— Лес горит, огонь стеной идет прямо на нас,— возбужденно рассказывала вторая женщина.— Линзяне, они, проклятые, подожгли!..
— Что вы болтаете, где лес горит? — недоверчиво, но тревожно спросил Петрунин.
— Вон там, товарищ Петрунин...
Женщины стали указывать на север, и мы увидели на горизонте, за темной стеной леса, едва заметное зарево.Петрунин отправил в разные стороны разведчиков, а сам, хлестнув коня, поскакал в ту сторону, откуда прибежали женщины.
В лагере засуетились: женщины спешно собирали свои пожитки, ловили в лесу коров и лошадей, взваливали на их спины домашний скарб.Борис метался среди тлеющих костров, растерянный, возбужденный, и уговаривал унырян не торопиться. Но его никто не слушал. Люди бегали по лагерю, отыскивали в темноте свои вещи, ругались, били плачущих детей, и казалось, что Борька еще больше возбуждает их.
Люди не знали, куда они собираются, куда пойдут, но страх настолько овладел ими, что останавливать их было бесполезно.Одна из женщин ловила в лесу разбежавшихся кур, другая стояла у ручья и, грозя кулаками, проклинала мальчишек, которые не хотели вылезать из воды.
Высоко над лагерем шумно пролетели едва заметные в наступающей темноте две стаи птиц.По косогору, пугливо озираясь, пробежал волк. У шалашей показался лось. Он остановился на полянке, поднял морду и, осматривая людей, понюхал раздутыми ноздрями воздух, потом перешел речку и, откинув на спину ветвистые свои рога, помчался вниз по берегу.
Запахло лесной гарью. На западе, совсем недалеко,широко взметнулся огонь, за ручьем побагровели стволы деревьев, и ночной ветер пригнал волну едкого дыма. И люди двинулись вниз по Линзе.
Борис подбежал к группе бойцов.
— Товарищи, нужно остановить панику. Погибнем все до одного, если так спасаться будем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92