Последней выскочила из ворот Анна Григорьевна. Хозяйка сделала движение, чтобы взять отца под руку, но он грубо отстранил ее и быстро прошел к воротам. У калитки поскользнулся, присел, но тут же выпрямился и, держась за забор, двинулся к крыльцу.
В комнате тяжело грохнулся на постель и прохрипел:
— Воды.
Сима бросилась в кухню и вернулась со стаканом воды. Он взял стакан и поднял голову. В комнате стало тихо. Сима стояла у кровати с опущенными руками. Анна Григорьевна снимала с отцовских ног изорванные сапоги. Сквозь грязные, заношенные портянки проступали засохшие кровяные пятна. Отец вздрагивал от боли.
Анна Григорьевна тревожно спрашивала, отдирая присохшие к ранам портянки:
— Федюша, Федя, что случилось? Отец злобно крикнул:
— Оставь! После...
И, повернувшись лицом к стене, сразу заснул.Проснулся он только на следующий день к полудню, когда на дворе вдоволь насудачились бабы по поводу его приезда. Он приоткрыл синие, запухшие веки, осмотрел комнату и хрипло попросил:
— Кушать. Три дня не ел.
Анна Григорьевна принесла тарелку щей и кусок хлеба. Ел он жадно и торопливо. Когда третья тарелка щей была опустошена и Анна Григорьевна принесла ему кружку горячего молока, он поставил на табурет тарелку, спустил с кровати ноги:
— Горячей воды приготовь... отпаривать портянки буду.
Он ступил на пол, хотел пройтись по комнате, но, вскрикнув от боли, опять повалился на постель.Отпаривая в тазике портянки, Анна Григорьевна допытывалась:
— Ну, что случилось, Федюша, почему ты такой искалеченный?
Обмыв тело и переменив белье, отец улегся под одеяло; лицо его приняло спокойное и даже беззаботное выражение. Но по смуглой желтизне лица, по медленным движениям рук было видно, что отец серьезно и надолго заболел. Только сумерками, закурив папиросу, он тихим голосом заговорил с пышноусым машинистом Ямпольским, пришедшим навестить его.
— Ну як, пане Яхно? Цо случилось? — присаживаясь к кровати, спросил сосед.
Отец приподнял голову.
— Не знаешь что? Под откос полетел.— Попыхивая самокруткой, он рассказал соседу: — Выехали из Тайшета срочно. Ночь. Темень. Огней не зажигали, запрещено было. На паровозе, как всегда, двое со свечками стояли, Соловьев всю дорогу умолял идти как можно тише: чувствовал человек недоброе. Отъехали мы верст пятьдесят, как вдруг под колесами загрохотали шпалы. Я—тормозить. Да где там! Слышу грохот, скрежет, вагон на вагон лезет. Паровоз полетел набок. Хотел я выскочить, да не тут-то было — в голову что-то шибануло. В глазах потемнело. Только всего и помню, что Соловьев кричал точно недорезанный. А после все стихло. Сзади загорелась бригадная теплушка. На рассвете я очнулся. Холодно. Сыро. Ничего не видно. Кругом
обломки вагонов. Хотел подняться — не могу. Только одна правая рука да голова свободны, а остальное завалено, придавлено. Закричал — никого не слышно. Потом подумал: подохну я под этими обломками. Пролежал часа полтора, точно в гробу перед могилой. А по» том думаю: все силы положить, да выбраться, Начал я отдирать и отводить доски. Боже мой, пане Ямполь-ский, если бы вы знали, что это за работа была! Одной рукой весь день до ночи я выгребал себя из угля, кусков железа и досок. Вот в кровь изорвал руку. Вылез я из этой западни ночью, когда уже луна горела. Светло. Страшно. Кругом — ни души. Хотел идти, да где там. Ноги измяты, избиты, грудь болит, дышать нечем. Посидел я с полчаса, отдохнул, полазил около вагонов: всего-то и людей увидел — одного убитого солдата. Что ж, думаю, не подыхать же мне здесь, а помощи жди, когда она будет... И вот пошел я через тайгу — так, думал, ближе будет. Три дня, пане Ямпольский, шел я тайгой. Падал от усталости, от боли, а все шел и шел.
И он замолк, снова закурив папиросу.
Ямпольский шумно вздохнул. Анна Григорьевна зажгла лампу.
— Значит, большевики разобрали путь? — спросил Ямпольский.
— Не знаю... Ничего не видел. Видел только: вывороченные шпалы, колеса, щепы.
— Так, так. Плохо нашему брату. Ну, поправляйтесь, пане Яхно.
И Ямпольский вышел из комнаты расстроенный.В дом наш все настойчивей и настойчивей стучалась нищета.Сима поступила в станционный буфет официанткой. Но лучше от этого не стало. Все чаще у нас не было хлеба. В школу никто не ходил — не было ни одежды,
ни обуви. Стояла уже суровая зима: окна обледенела, и с них текла вода, когда в доме затапливали печку и На улице лежали высокие сугробы. Снег ослепительно блестел на солнце.
Закутавшись в лохмотья, все дни мы просиживали у железной дымящейся печки. Отец нервнивал. Когда случалась поездка с воинским эшелоном, он возвращался домой повеселевший, сытый, с сундучком, наполненным солдатским хлебом. Анна Григорьевна рубила солдатским тесаком окаменевший, мерзлый хлеб и, наделив каждого куском, кипятила чай.
Семья садилась вокруг печки, и каждый отогревал у раскаленного железа свой кусок. Хлеб пригорал. В комнате пахло угаром.
— Жизнь,— произносил отец.— Довоевались.
Анна Григорьевна как-то в отсутствие отца позвала меня в комнату и таинственно сказала:
— Возьми кастрюлю и сходи к чешским эшелонам. Соседский, барабановский, мальчонка каждый день туда ходит и приносит ведро супа и мешок хлеба.
Я тайно ненавидел белочехов, кровь закипала во мне, когда я встречался с ними. Но дома было голодно, никогда досыта даже черного хлеба не было.Шел я по улице медленно, озираясь. Мне казалось, что все на меня смотрят. Я был одет в порванный ватный пиджак и старые галоши, подвязанные проволокой.
Чешские эшелоны стояли сразу за депо в тупиках. Возле вагонов ходили дети и женщины и просили подаяния.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92