На улицах уже совсем светло. Бесцельно останавливаюсь у магазинов, всматриваюсь в одиноких прохожих и думаю. А думать есть о чем.Мне кажется, что я совершил большое преступление и никогда не смогу открыто взглянуть в честные отцовские глаза Дмитрия Ивановича.
— С кем спутался, с врагом? — осуждающе скажет Дмитрий Иванович, и я не найду ни одного слова в свое оправдание и буду молчаливо стоять возле его стола.
Незаметно для себя оказываюсь в маленьком скверике. Сажусь на приземистую скамейку. За зиму сюда не заходил ни один человек, поэтому снег лежит пушистый, ровный. Исчерченный тонкими узорами птичьих следов, он становится розовым от лучей восходящего солнца.
Откинув руку на спинку скамейки, вспоминаю Дольскую. Голубые глаза, большие, загнутые кверху ресницы, золотистые локоны волос... Она возникает передо мной такой, какой я видел ее в последний раз — смеющаяся, шаловливая, насмешливая: «Мой смешной, мой маленький мальчик...»
Резко поднимаюсь и выхожу на главную улицу. На минуту останавливаюсь около зеркала, которое вделано в стену кинотеатра.Передо мной, в зеркале, сгорбившаяся фигура, бледное, заострившееся лицо и усталые, чужие глаза.
Иду дальше и не понимаю, что происходит со мной. Мне кажется, что я поседел и выгляжу намного старше... Да, да, я вырос и возмужал за эту ночь! Никогда в жизни я столько не думал над своими поступками. Хорошо ли я держался с ней, не выболтал ли что-нибудь?
Вспоминаю все подробности наших встреч... Нет, от меня она ничего не узнала. Постепенно волнение мое проходит. Иду в отдел. Там уже начались занятия. Через большое окно, с крыльца, я вижу Дубровина, склонившегося над столам. Он что-то пишет.
Когда он отдыхает, этот неутомимый большевик? Его можно застать в отделе и поздно вечером, и ночью, и на рассвете, и днем. Вхожу в помещение и сразу чувствую, как я замерз: лицо мое горит, руки начинают ныть, точно от сильного удара.
Прохожу в свою комнату и встречаюсь с Ковалевым. Он сидит за столом, слегка наклонив голову набок, затем поворачивается ко мне.
— Дмитрий Иванович велел тебе зайти...
Кольнуло в сердце.
Иду к Дубровину.
Он отрывается от исписанного листа бумаги и указывает пальцем на стул:
— Садись.
Медленно погружаюсь в низкое кресло и жду, когда заговорит Дубровин. Смотреть на него я не могу. Опускаю голову, и предчувствие чего-то недоброго начинает терзать меня.
Дмитрий Иванович смотрит на меня с каким-то необыкновенным вниманием. Он барабанит короткими пальцами по отполированному столу, потом поднимается, прямой и суровый, и, чуть прищурив глаза, говорит:
— Вид-то у тебя какой усталый. Ты что, ночь не спал?
Отвечаю кивком головы.
Я привык встречать его веселым, с теплой улыбкой на губах. Сталкиваясь со мной, он похлопывал меня по плечу, пушистые брови его поднимались кверху, глаза добродушно щурились, и он восклицал:
— Ну, как живем, товарищ большевик?
— Ничего, товарищ Дубровин.
— Ну факт, что ничего! Тебе хорошо. В такие годы мало думается, товарищ...
Я тайно любил этого человека и, когда долго не виделся с ним, грустил. Иногда он вызывал меня к себе в кабинет и, посадив в кресло, спрашивал:
— Ну, как дела?
— Ничего, Дмитрий Иванович.
— В бане давно был?
— Месяца два тому назад, товарищ начальник. Улыбающееся лицо Дубровина становилось суровым, он насмешливо, грубо говорил:
— Ты что ж, сукин сын, выдумал грязным ходить? А? Как тебе не стыдно революцию в грязном белье делать?
Я тянулся в струнку, краснея от стыда.
— Виноват, товарищ начальник.
— То-то же, что виноват... Сейчас же отправиться в баню.
Дубровин послал меня однажды с запиской к себе домой.
«Оля! — писал он.— Подателю сей записки — молодому солдату революции, выдай пару моего белья и отправь его, прохвоста, в баню. Да проследи за ним, чтобы обязательно сходил, а то сбежит. Этот пассажир, как видно, мыться не любит...»
Как-то ночью, когда я пришел к нему, он спросил меня:
— Знаешь ли ты, что такое революция, сынок?
— Революция? Это значит контру крошить,— быстро рапортовал я.
— Вот то-то и есть, что ни черта ты не знаешь. Революция, брат, это великое дело. Ты Ленина читал?
— Нет, товарищ Дубровин.
И он начал рассказывать о том, что хотят большевики, об учении Ленина, о боевых днях большевистского подполья...
Так мы беседовали очень часто. За сопками уже зеленел рассвет, когда я уходил от пего, чтобы уснуть несколько часов до начала занятий.
И вот — каким-то неприятным холодком веяло сейчас от Дубровина. Губы его не кривились в привычной улыбке, лицо было белое, неприветливое.
— Ну, рассказывай, как живешь,— спросил он. Но в голосе его не было той теплоты, с которой он всегда встречал меня.
Я замялся.
— Как с бабами, путаешься?..
— Это неправда...
— Врешь! — резко вдруг повысил голос Дубровин.
На диване неподвижно сидел Ковалев. Он с невозмутимым спокойствием смотрел то на меня, то на Дмитрия Ивановича. А когда Дубровин замолчал, Ковалев спросил:
— Ты откуда знаешь Дольскую?
— Я познакомился с ней в больнице.
И тогда Дмитрий Иванович подошел ко мне и с укором посмотрел в мои глаза:
— Саша,— с чуть заметным оттенком ласки в голосе заговорил он.— При обыске у Дольской Ковалев обнаружил твое письмо... Ты переживал что-то, бегал к ней на свидания, может быть, даже плакал... Почему же ты никогда не говорил об этом мне — твоему другу...
Мне стало стыдно, что я скрывал свою связь с Дольской, и сейчас с трудом и с дрожью в голосе проговорил:
— Я стеснялся...
Дмитрий Иванович взволнованно зашагал по маленькому своему кабинетику.
— Ну, теперь рассказывай, о чем вы говорили, когда встречались на свиданиях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92