Отец повеселел. Теплушка наша покатилась в дальний путь. Сейчас по станциям встречались только мешочники да редкие подозрительные пассажиры в шинелях. Кое-где — в Челябинске, в Кургане, в Омске, в Новосибирске — встречались чешские эшелоны.
В городах укреплялась Советская власть, шли митинги, кипела ожесточенная борьба с врагами.Чехи аккуратно выставляли караулы, ухаживали за женщинами.Большевики с доверчивостью относились к ним: чехам дано было оружие для самоохраны и предоставлена возможность продвигаться к Владивостоку, чтобы там, сев на пароходы, они могли вернуться на родину.
Отец посматривал на чехов с явной любовью и говорил:
— Славяне... одной крови... Организованность, дисциплина—приятно смотреть.
На остановках он иногда подходил к чехам, чтобы поболтать. Попыхивая вонючей самокруткой, широко улыбаясь, он спрашивал:
— Домой, на родину? Счастливый путь, господа. В Томске вагон наш поставили в тупик. За тупиком находилась березовая роща. Белые стволы деревьев начинались сразу от штабелей шпал и спускались по косогору внизу, к реке Ушайке. Май стоял душный, жаркий.
Направо, за оврагом, окруженным высоким белым забором с проволочными заграждениями наверху, помещался лагерь военнопленных.Я бегал каждый день на реку. Возвращаясь с реки, останавливался у ворот около часового и заглядывал на двор лагеря. Там среди деревянных низеньких бараков ходили немцы, австрийцы и турки. Они ходили свободно: их выпускали на реку, в город и на вокзал.
На речку они приходили группами, стирали белье, купались или лежали на горячем песке. К часу дня они возвращались в лагерь.Однажды после обеда, скучая, я бродил по роще. Здесь было прохладно и тихо. Буйно разметав свои ветви, деревья стояли нарядные, свежие, точно после недавнего дождя.
Ноги мои легко скользили по сухому покрову прошлогодней листвы.Внизу, за обрывом, извиваясь, шумя, бежала быстрая сверкающая речка. За ней, за песчаной отмелью, синей щетинистой стеной стоял ровный сосновый бор.
Мне захотелось в лес — подышать свежим воздухом, послушать щебетание птиц.Я сделал движение, чтобы спуститься вниз по обрыву, но вдруг в тени у огромной сосны увидел человека в голубом мундире и в синих заплатанных брюках. Согнув спину, он сидел без шапки, с подобранными под себя ногами. На коленях его лежал небольшой кусок
фанеры.Это был военнопленный художник.Я нерешительно подошел к нему. В смутных контурах на белом листе александрийской бумаги яркой акварелью была нарисована река, ближние постройки
и лес.Художник отставил в сторону работу и посмотрел на меня.
— Что, мальчик, купайца пойдем? — спросил он, и я увидел большие белые ресницы и добрые голубые глаза.
— Нет, я не хочу купаться,— робко сказал я и с любопытством посмотрел на австрийца. Он был плохо одет, в стоптанных башмаках и в обмотках, выцветших от времени.
— А что ти кошешь, мальчик? — добродушно, коверкая слова, спросил он.
— Я хочу посмотреть, как вы рисуете. Можно?
— Пожалюста, только я больше рисовайт ке будем.
— Почему? — с сожалением спросил я.
— Так... Не кочем. Усталь.
Он поднялся, сложил в квробку тюбики, палитру, кисти и ушел в глубь рощи.Мне стало досадно, что я не нашелся сказать австрийцу что-нибудь значительное и интересное. На следующий день я опять пришел на это же место.Он встретил меня, как давно знакомого, с улыбкой.
— Садитесь, мальчик, я вас буду рисовайт. Художник поправил мне рубашку, указал позу и стал рисовать. Я просидел часа полтора и немало удивился, когда на полотне увидел едва понятные контуры, нанесенные углем.
— Еще не готово? — разочарованно спросил я.
— У-у-у—усмехаясь, протянул художник,— это большой работа. Маленький терпение надо, мой мальчик.
Я стал ежедневно позировать художнику. После работы нес небольшой его чемоданчик и шел вместе с ним в лагерь.
Там меня поражала удивительная опрятность и чистота.Я садился у кровати Франца Ивановича и с нескрываемым любопытством озирал люден, чистенькие кровати, столики с книгами и блестящими алюминиевыми котелками.
Франц Иванович ложился на кровать, смотрел на меня задумчивыми глазами и говорил:
— Александр, ты думал австриец, немец — шорт, убийца, вор. Правда, Александр, думал так?
Я чувствовал, как вспыхивает румянцем мое лицо, и тихо отвечал:
— Нет.
— Правильно. Австриец, немец, рузкий — один брат, один человек. Большевик Ленин это корошо говориль, красиво говориль.
Рядом с моим новым другом помещался низенький, С первыми проблесками седины на голове, венгерец Тоша. У него были глубокие, запавшие глаза, короткие, как щетина, усы и... револьвер в желтой кобуре. Бывал он в бараке очень редко, потому что работал в лагерном комитете и часто убегал в город, в Совет.
На тумбочке, рядом с кроватью, лежала небольшая стопка аккуратно сложенных книг. Я с завистью смотрел на эти книги, но попросить не решался. Однажды, когда Франц Иванович отдыхал на кровати, я набрался
смелости:
— Дядя, дайте мне почитать что-нибудь. Я не порву. Франц Иванович посмотрел снисходительно, с улыбкой:
— Ты еще маленький такие книжки читать,— сказал он,
— Почему? Какие это книги?
— Маркс, Энгельс, Ленин.
— Ну и что же, я даже Горького читал.
Тоша громко рассмеялся. А Франц Иванович пояснил мне, что книги эти очень сложные и что мне их рано читать.Часто я заставал их за этими книгами. Возле стола собиралась небольшая группа пленных, и Франц Иванович громко, плохо выговаривая русские слова, читал. Он прерывал чтение и на непонятном мне языке объяснял прочитанное.
Но слова: Ленин, большевик, резолюция — были мне понятны и близки, Я узнал, что здесь, в бараке, организовалась группа большевиков из пленных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92