Так прошло минут десять. Осмелев, я спросил девушку:
— Тетенька, а кто вас побил?
Она ничего не ответила, только обняла меня, и я почувствовал, как вздрогнули на моей щеке влажные ее губы, а за ворот рубашки на мою шею капнула тяжелая щекочущая слеза.
Она плакала, а я сидел, точно окаменевший, не понимая ни слез ее, ни ласки.
— Тетя, не надо плакать..,. — Курчавенький мой...
Она хотела сказать еще что-то, но в этот момент открылась дверьу и в. комнату ввалился высокий пьяный мужчина.
Я смутился, встал с табурета и, забыв обертки от конфет, бросился мимо мужчины к двери...
Я не знал ни фамилии ее, ни имени...
...В теплый весенний день, кажется, в воскресенье, по улице неторопливо проходили мужчины в белых костюмах, соломенных шляпах и женщины —в тонких, развевающихся по ветру платьях.
Люди были довольны весной, нарядами, наступающим летом, и только я чувствовал досаду, тоску и ненависть и к этим людям, и к весне, и, пожалуй, к самому себе.
Я сидел на своем подоконнике и все смотрел и смотрел на пеструю, неторопливо двигающуюся по узкой улице толпу.Вдруг у ворот противоположного дома остановилась карета, скорой помощи. И сразу с тротуаров хлынули люди, образовалась тесная толпа зевак.
Я соскочил с подоконника и босиком, с непокрытое взлохмаченной головой, побежал на улицу. Я прибежал вовремя: из сводчатых гулких ворот появились санитары в белых халатах, с носилками в руках. Люди расступились в стороны.
И я узнал ее, неподвижно лежащую, спокойную, с закрытыми глазами. Она вытянула вдоль тела бледные, худенькие руки; лицо у нее было спокойное, даже торжественное.
Я шел за носилками, ничего не понимая, ни о чем не думая, словно навсегда лишился способности говорить и мыслить. Захлопнулась дверца кареты, и кто-то спросил:
— Из-за чего это она?
— Сифилис поймала. Что ж ей еще было делать... Мне было десять лет, но я запомнил на всю жизнь эту фразу как ругань, как проклятие.
Я сижу на подоконнике с какой-то непонятной горечью на душе.Где-то невдалеке бряцает железо о мостовую. Я всматриваюсь в ту сторону, откуда слышится звон. И вот из темноты на освещенную часть улицы вступает толпа закованных в цепи людей. Они — в серых грубых тужурках и в плоских, уродливых шапках. На ногах у них кандалы. Они идут плотной толпой, окруженные верховыми казаками с обнаженными саблями.
Сзади, точно за похоронной процессией, уныло бредут женщины, подростки, дети; все с узелками, корзинками и сундучками в руках.
Каждый вечер по нашей улице проходят люди в кандалах.Часто, я допытываюсь у отца, куда гонят этих людей. Отец хмурится и неохотно отвечает:
— Воры и революционеры, которые против царя.
Я не могу понять, почему эти люди против царя... И почему на них надевают странные костюмы и цепи.Долго с унынием думаю я об этом... Звон кандалов постепенно затихает, и опять на улице безлюдно и глухо.
Слезаю с подоконника и иду в другую комнату. Там, на кровати, тихо умирает мать. Она вытянула ноги, сложила на животе тонкие высохшие руки и пристально смотрит на Юлю. Юля не может выдержать ее взгляда и отворачивается.Сима сидит около матери, поддерживая рукой ее голову. У Симы опухшие глаза.
Мать жадно и тяжело дышит. На нас она смотрит с таким вниманием, точно знает час и минуту своей смерти. Из груди ее вырывается слабый хрип.
Я сажусь у ног матери, прижимаю к себе Володю и тоже молчу. В квартире томительная тишина.
Но вот мать чуть пошевелила головой, вздрогнули сухие полуоткрытые ее губы.
— Юля,— глухо шепчет она,— люби детей моих... Юля... Лизу... береги... А ты, Саша... ты... сходи за папой... он у этой...
Мы с Симой идем за отцом. Мы знаем, где он бывает.На улице сыро. Над угрюмыми домами, над тусклыми огнями уличных фонарей холодный туман.
Потирая замерзшие руки, спотыкаясь на каждом шагу, я едва поспеваю за Симой.Наконец мы приходим в темный, мрачный двор и останавливаемся у крайнего от ворот окна. Через тонкие кружевные занавески к нашим ногам падает голубоватый свет. За занавеской мы различаем пьяного, растрепанного отца...
Мы часто бываем здесь и уводим отца домой...
Мы возненавидели маленькую, пышную женщину — Анну Григорьевну— с круглым оспенным лицом и высоким бюстом.
Сима осторожно стучит в окно. Отец нервно поднимает голову. Анна Григорьевна выходит^в коридор.
— Что вам, дети? — мягким, но недовольным голосом спрашивает она.
—Нe ваше дело! Позовите папу,—дерзко говорит Сима, вызывающе подняв голову.
— Ах ты, гадость! — зло шипит Анна Григорьевна и захлопывает дверь.
— Сама гадость!—кричит ей вслед Сима.
Мы видим в окно, как Анна Григорьевна возбужденно что-то рассказывает отцу. Отец вскакивает, порывисто открывает дверь. Покачиваясь, тяжело стуча ногами, он приближается к нам с занесенной над головой тростью.
— Мама умирает! Мама!..— вскрикивает в этот момент Сима и бесстрашно смотрит на отца, словно подставляя себя под удар.
Отец опускает руку. Он смотрит на нас жалкими, виноватыми глазами и глухо говорит:
— Умирает?.. Идите, идите, сейчас приду.., Мы уходим...
Через некоторое время отец возвращается домой. Отрезвевший, прямой, 6н подходит к кровати мамы и вытаскивает из кармана бутылку рома и пакетик с конфетами.
— Феня,— ласково и как-то жалобно зовет он.
Но мать молчит.
— Феня, родная...
Мать лежит неподвижно, спокойная, с чуть полуоткрытыми глазами, с крепко сомкнутым маленьким посиневшим ртом. - Феня, ну, что ты...
Он трогает мать за руку, потом ощупывает лицо ее, шею и, сразу сгорбившись и словно обессилев, садится на табурет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92