Но тревога оказалась напрасной. На тропинке показался Белецкий с каким-то крестьянином.
Это был сосед Петрунина, Матвей Кондратов, с которым он дружил и часто ездил на охоту. Он ехал на худенькой, костлявой лошаденке, седло его было покрыто какими-то тряпками. Хвост и гриву лошади облепил репейник.
Как только Кондратов увидел Петрунина, он спрыгнул с коня, бросил поводья и, спотыкаясь, побежал нам навстречу.
— Сергеюшко!— только и мог он выговорить и заплакал так, точно слезы томили его весь день и только сейчас прорвались наружу.
— Ой, беда, беда, Сергеюшко!
Петрунин подъехал к Кондрашову и нагнулся к нему.
— Ну, чего ты, дядя Матвей, что случилось?.. Не плачь, рассказывай,— спокойно сказал он, но в голосе его была тревога.
Кондратов пытался говорить, но не мог. Неожиданно глухо заговорил Белецкий:
— Уныр подожгли... Людей сжигают... живьем... жену твою... детишек...
Точно от удара, Петрунин соскочил с лошади.
— Как же это так?..— глухо спросил он.— Как же это получилось?..
Кондратов молчал, кривые, потрескавшиеся пальцы его суетливо перебирали ремень берданки.
— Что же ты молчишь, дядя Матвей?!
— Как скажешь об этом, Сергеюшко, трудно... Сердце кровью обливается, как вспомнишь... Спали мы, ничего не знали. Ночью разбудила меня Маланья... Вставай, говорит, стреляют. Одел я штаны, схватил берданку,
выскочил, а на улицах народу тьма-тьмущая. Кричат, скотину гонят, одежонку на лошадей вьючат.— В чем дело? — спрашиваю.— Унгерны с кулаками, говорят, в Линзу пришли. Побежали мы к речке, а на берег уже ваши выходят, да казаков человек двадцать, которые победней, из Линзы. Савка Прохоров, да еще которые с ребятишками на лошадях. Только они вылезли из воды, видим — на той стороне бандиты забегали. Ну, залегли мы тут, постреляли, не пустили их на нашу сторону. Ускакали они, а потом вернулись да как откроют стрельбу. Держались мы до утра. А под утро избы загорелись. Стали мы всем Уныром в тайгу собираться. Невмоготу держаться. А когда собрались уходить, прибежала Фрося — у тетки в Линзе она была. Всю ночь она в воде просидела, а потом переплыла реку — и к нам, ну вот, так она и сказывает... взяли сонную Олю-то на квартире, детишек да еще некоторых казаков, что в Красной Армии служили, да и повели через все село... Закрыли в Силантьевой избе да и подпалили. Народ, говорит, как заорет: — Что, дескать, варвары, делаете! — а они в народ стрелять. Ну, стали тут люди из окон через огонь лезть, которые там были, так они их из винтовок прикончили... Забыли про твою семью, Сергеюшко, никто не догадался... Да и вспомнить-то было трудно... Окружили они вашу заставу... человек пятнадцать, не боле, осталось ваших... Так-то, Сергеюшко...
Он смахнул со щек застывшие слезы, посмотрел на неподвижное лицо Петрунина и замолчал.
Петрунин медленно поправил ремень казачьего клинка и, точно ничего не случилось, спросил:
— Много их?
— Не знаю, Сергеюшко... не знаю... ушли мы... Уныр они подожгли, уже сутки горит он... Люди, коровы, свиньи горят... Которые успели, ушли в тайгу, скот угнали, а я не мог уйти. Семью услал, а сам около деревни остался. Не мог, Сергеюшко. Линзяне, которые побогаче, все чисто к Унгерну пошли, точно очумели — жгут, грабят...
Бойцы опустили головы. Борис срывает ветку. Фаен-сон отвернулся и смотрит на потемневшую реку. Кухар-чук тяжело вздыхает.
Петрунин медленно расправляет спину.
— Народ-то... дядя Матвей, где?
— В Кабаньей пади... тебя ждут. Тут... один день.,, езды, не боле.
— Что же вы, охотники, ружья у всех... и не продержались до моего приезда?
— Нельзя было, Сергеюшко, линзяне внутри поднялись, а те с границы. Деваться некуда было...
— Значит, Ольга сгорела... Маня... Петюша...— тихо, словно сам с собой, говорит Петрунин и сосредоточенно смотрит куда-то через реку.
Потом необыкновенно спокойно он подходит к коню, садится на него и, окинув всех пристальным взглядом, еле слышно, почти шепотом командует:
— По коням!
Подгоняем лошадей и молчаливо скачем за Петруни-ным. Лошадь его взлетает на низкий плешивый холм. Он вытаскивает из кобуры старенький бинокль и всматривается в ту сторону, где по всему небу, за лесом, разметалось зарево пожарища.
Уныр горит сразу в нескольких местах, кое-где, освещенные огнем, смутно вычерчиваются обгорелые избы. По ветру мечутся языки пламени. У самой реки что-то вспыхнуло, языки пламени поднялись выше, соединились в один, рванулись и рассыпались во все стороны по небу искры. Река стала багрово-красной.
Петрунин сидел на лошади, несколько минут не отрывая глаз от бинокля, потом резко опустил руки, обернулся и, увидев возле себя пленных белогвардейцев, сказал:
— Видели?.. Ну как, имеете вы право на жизнь после этого?..
Белогвардейцы, опустив головы, молчат. Косых дрожит. Бородатый смотрит на Петрунина трусливо, как избитая собака.
Дядя Матвей подъезжает к белогвардейцам. Он внимательно рассматривает их и, разглаживая бороду, спрашивает Петрунина:
— Ты где, Сергеюшко, достал их?
— Во время ночевки они налет сделали на нас. Перебили всех, вот двое только и остались.
Дядя Матвей всматривается в бородатого.
— А я ведь тебя, парень, знаю. Ты до восстания с товарами приезжал вроде кооператора, а выходит — шпионил или оружие кулакам привозил.
Белогвардеец молчит, нагибается к земле, точно хочет что-то поднять, и вдруг, скользнув под ноги лошади, скатывается с горы.Я круто поворачиваюсь на лошади, вскидываю винтовку; грохает сразу несколько выстрелов, и я вижу, как, взмахнув руками, бандит тяжело валится на землю.
Косых плачет, голова, плечи его вздрагивают, судорожно растопыренные руки хватают ноги Петрунина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92