Мы прекращаем стрельбу. Петрунин выходит из-за кустов и, рассматривая в бинокль плывущих белогвардейцев, кричит им:
— Плывите сюда, к берегу... Мы не будем стрелять. Мы все идем за Петрунипым к реке. Раненый Фаенсон, опираясь на винтовку, медленно бредет за нами.
Становится совсем светло. Солнце все больше разгорается за дальней синевой леса.Мы хорошо видим, как вылезают из воды измученные монгольские лошадки, а за ними — мокрые, жалкие белогвардейцы.
Бандиты останавливаются у самой воды и поднимают кверху руки. Вид у них жалкий. Один — волосатый, без фуражки, с длинной бородой, стоит босиком. Гимнастерка и брюки прилипли к костлявому телу. Глаза глубоко запали.
Второй —безусый парень с бледным, еще детским лицом. На нем английский френч, синие галифе, а на щегольских сапогах — шпоры.
Ему лет семнадцать. Видно, что совсем недавно служит в армии и в переделке такой — впервые.
— Яхно, обыскать пленных! — усталым голосом говорит Петрунин.
Извлекаю из кармана бумажники, какие-то письма и маленький никелированный браунинг с перламутровой ручкой.В кобурах и переметных сумах я нахожу золотые кольца, россыпное золото, шелковое белье, доллары, дамскую серебряную сумку и отрез чесучи.
Петрунин приказывает поймать уцелевших лошадей и уходит вслед за арестованными на поляну. Там он разжигает костер и, подбрасывая в огонь сухие ветки, всматривается в молодого пленника.
Брови его бугрятся у переносья, серые задумчивые глаза чуть прищурены.
— Фамилия? — спрашивает Петрунин.
— Косых.
— Не сын ли кяхтинского купца Косых?.. — А вы откуда его знаете?
— Как не знать! И тебя знаю. Служил у твоего тятеньки работником на складе, крови он немало высосал из меня.
— Не помню...
— Где ж помнить, тебе тогда лет восемь было, не больше.
Медленными движениями пальцев Петрунин скручивает из газетной бумаги папиросу.
— У барона Унгерна давно служишь?
— Нет, осенью в Калгане записался в отряд.
— Сюда-то вы зачем пришли? — хмуро спрашивает опять Петрунин.
Теперь отвечает второй белогвардеец. Он снял рубаху и сушит ее у костра. Он рассказывает о том, как линзянскис кулаки, услышав о приближении Унгерна, послали делегацию и сообщили о том, что в Линзе малочисленная застава.
Они заняли Линзу и Уныр и, узнав о том, что Петрунин отправился за подкреплением, выслали навстречу ему небольшой отряд.
Петрунин мрачно выслушивает рассказ белогвардейца.В это время возвращается с лошадьми Баринов. Он отпускает лошадей и садится возле костра рядом с Фаенсоном, который уже третий раз меняет окровавленный бинт на правой ноге. Пуля ударила ниже колена, в мякоть.
— Ну как, жарко было, господа белогвардейцы? — косясь на пленных, спрашивает он.
Пленные не отвечают, и тогда опять спрашивает Петрунин:
— Что вы с заставой нашей сделали?
— Они ушли с унырянами в тайгу.
— Как с унырянами?
— Так... Весь Уныр ушел. Даже коров и лошадей с собой угнали.
— Куда же они ушли?
— Неизвестно. Говорят, куда-то по направлению на Байкал пошли.
Вскоре возвращаются Борис, Кухарчук и другие. Они поймали несколько лошадей, переплывших на ту сторону, и привели их сюда.
Борис и Дорджиев приносят несколько котелков воды, ставят их на огонь, и мы располагаемся завтракать. Белогвардейцы едят неохотно. Косых отставил жестяную чашку и, опустив грустное, желтоватое лицо, спрашивает:
— Что же, расстреливать теперь будете?
Петрунин не отвечает. Борис смотрит на белогвардейцев. Сощуренные глаза его стали мутными, зрачки горят ненавистью.
— А вы никого не расстреливали? Вы, сволочи, перебили половину Монголии. Вы вешали рабочих на телеграфных столбах, насиловали женщин, отрубали головы евреям! Как же вы хотите после этого, чтобы не расстреливали вас?
Борис вскочил на ноги, отшвырнул в сторону кружку с недопитым чаем и схватил винтовку.
— Да я вас, гадов, собственными руками!.. Петрунин поднялся, рванул из рук Бориса винтовку.
— Белецкий! Садись сейчас же на место!
Тяжело дыша, почерневший от злобы, Борис медленно опустился на землю. Руки его дрожали.
Стало тихо.Бойцы посматривали то на Бориса, то на бледных белогвардейцев.Дорджиев выплеснул из кружки остатки кипятка, спрятал в карман недоеденный сахар и пробурчал:
— Борис правильно говорит. Линзу белые заняли, сухарей мало, ночью карауль их... Стрелять их надо. Они наших не жалеют...
Петрунин хмуро взглянул на него, быстро поднялся, раскидал ногой костер, поправил на ремне подсумок и, вскинув за плечо винтовку, скомандовал:
— По коням!.. Разговоры прекратить. По коням — была команда,— повторил он, повысив голос.
Бойцы стали седлать лошадей.Над тайгой нависли сумерки; огромное солнце садилось за меловыми горами в облака. В тайге становилось по-вечернему тихо и прохладно. Слева, на вершине далекой сопки, там, где еще золотилось небо, четко вырисовывалась сухая вершина кедра.
Тайга сейчас громоздилась в горах и, точно разрубленная пополам покрасневшей от закатного солнца рекой, делилась надвое.Мы пробирались по узкой тропинке, проходившей по краю высокого обрывистого берега. Лошадей вели в поводу. Манька боязливо жалась к деревьям, точно искала у них поддержки.
Борька Белецкий поехал вперед в разведку.Но вот тропинка ушла в сторону от Линзы, в тайгу, заваленную прогнившими деревьями. Теперь и людям, и лошадям приходилось перескакивать через валежник.
Манька подняла уши и, точно чувствуя приближение жилья, тихо заржала. Затем мы услышали чьи-то голоса, и за деревьями замелькали человеческие фигуры.
Петрунин снял из-за плеча винтовку, приостановил коня и прислушался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92