Отец молчит. Он слышал уже о тереховских «геройствах» от Анны Григорьевны. Напоминания о Симе всегда делают его грустным.
— Ну, взяли,— отбросив догоревшую папиросу, говорит он.— Бери за ноги...
Поднимаем тяжелое тело Терехова и переходим ручей. Идти приходится медленно — быстрая холодная вода сносит. Я чувствую ее стремительное, тугое течение; ноги вздрагивают и поют от холода.
За ручьем находим небольшой овраг — туда и сваливаем офицера. Я ношу сухой валежник, ветки, собираю сухие опавшие листья.
- Эх, землей бы надо, да где ее взять? Не руками же копать землю,— говорит отец...
Снова переходим ручей. В перспективе синих гор меркнет большое солнце. Красный багрянец озаряет ветви деревьев. Безоблачное, пустынное небо становится ярко-зеленым.
Отец закидывает за плечо японский карабин Терехова и ружье, сует за пояс наган.
Лошадь мирно пасется на полянке около речки. Она настороженно поднимает голову, оборачивается и, шевеля мягкими губами, смотрит на отца умными глазами. Поймать ее удается не сразу. Она несколько раз убегает от нас, а потом, запутавшись в поводьях, останавливается и точно ожидает нашей помощи.
Отец легко забирается в седло и говорит!
— Давай руку.
Лезу на седло, и мы едем к шалашу. Там отец нагружает на лошадь провиант, одежду и, взобравшись в седло, тихим, упавшим голосом говорит;
— Ну, прощай сынок! Кто знает, когда теперь увидимся. Доеду я до Тайшета, а там кину лошадку и уйду в горы. Ну, прощай! Смотри, про это дело ни гу-гу! Ни матери, никому! Понял?
Молча киваю головой.
— Ну, иди домой. Помогай там... И он трогает поводья.
Я смотрю на удаляющуюся ссутуленную отцовскую спину. Когда она совеем исчезает за деревьями, я медленно направляюсь в город.
Сумерки быстро окутывают деревья. Сквозь просветы леса на небе кое-где видны редкие мигающие звезды.Становится холодно. Я ускоряю шаги.1920 год. Февраль.Полночь. Над городом стынет глухая тишина. Мороз выткал на окнах ветвистые узоры, искрящиеся при луне. От домов по улочкам, от прибрежных кустов речушки, осыпанных пушистым снегом, тянутся фиолетовые тени. И крыши домов, и кусты, и ветви деревьев, освещенные луной, кажется, отяжелели от огромных слоев снега и вот-вот пригнутся к земле.
Дремлют в высоких сугробах низенькие бревенчатые домишки.Тишина. Изредка лишь прохрустят где-то по утоптанному снегу торопливые шаги запоздавшего пешехода да скрипнут где-нибудь деревянные ворота.
такие ночи из тайги к городу приходят раздраженные, голодные волки; вытянув остроносые морды, озираясь по сторонам, бегают они по улицам, по огородам, возле скотных хлевов в поисках пищи. А наутро люди обнаруживают на снегу яркие пятна алой крови...
Полночь. Не спится отцу. Третью ночь тревожно ворочается он в постели. Поворочается, поворочается, встанет, накинет на плечи тужурку и ходит по квартире, попыхивая папиросой.
Еще вчера ушли последние части обоза каппелевских войск. Одетые в полушубки, закутанные в суконные и ватные одеяла, с семьями, домашним скарбом, замерзшие, жалкие, похожие на разбитое наполеоновское войско, они ушли в утреннюю мглу сибирского бездорожья.
В город пришли партизаны. Но на станции, в вагонах, тревожно притаились чешские войска... Станция живет своей, обособленной, тревожной, жизнью, город — своей. На станцию все прибывают и прибывают эшелоны чехов, югословаков, теснимые наступающими регулярными частями Красной Армии. Здесь они стоят без движения — паровозные бригады не являются на их вызовы.
В депо десятки потушенных паровозов. Чешские офицеры злятся, ненавидящими глазами посматривая на станционных служащих, на красные флаги, развевающиеся на морозном ветру. В городе они совсем не бывают. В городе идут митинги. Из отдаленных деревень, из таежных зимовий стягиваются скрывавшиеся рабочие. Только по ночам, как воры, пробираются чехи к низеньким домикам рабочего поселка и, избивая машинистов, кочегаров, уводят в депо. Тогда возле депо загораются золотыми искрами звезд несколько паровозов.
Вчера ночью из нашего двора увели машиниста Ямпольского.Прильнув лицом к обледеневшему окну, отец видел, как Ямпольский, растерянный, перепуганный, надевал во дворе дубленый полушубок и прощался с семьей, точно перед смертью.
Полгода отец скрывался в горах, в отдаленных деревнях, работал в кузницах, а узнав о том, что в Нижне-удинске— Советская власть, вернулся домой. Но на станции еще живут белочехи. Вчера они увели Ямпольского, а сегодня могут прийти за ним и, быть может, узнав о его скитаниях, потом рассчитаются с ним, как со многими.
Третьего дня в кустарнике, недалеко от депо, нашля замерзший труп станционного стрелочника Фомичева. Осенью Фомичев перевел стрелку на тупик, и эшелон со снарядами и вооружением на полном ходу свалился под откос, И теперь, когда Фомичев вернулся из тайги, белочехи вспомнили о нем и жестоко отплатили за эшелон.
Отец волнуется; он кашляет, курит.
— Анна, Анна! — кричит он.— Ты бы хоть чайку согрела. Ишь, лежит, как колода.
Он сам наливает воду в жестяной чайник и ставит его на железную печь. Печь раскалена докрасна и искрится в темноте.Я не сплю, подперев голову рукой, прислушиваюсь: отец дышит тяжело и отрывисто. Живя в тайге, он простудил легкие. Когда он спит, из груди его вылетает тяжелый, глухой хрип. Он кашляет долго и раздражительно.
Опустив голову на руки, он сидит возле печки. Мне виден профиль его лица: бородка, оттопыренная губа, ровный нос, освещенные из поддувала печки. Он вздрагивает, запрокидывает голову и зажимает руками рот. Выплевывая мокроту на носовой платок, долго рассматривает ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92