— А скажи, сын мой, какой бес толкнул тебя на эти злодеяния?
— Никакой, я сам,— решительно проговорил я.
— И не стыдно тебе храм божий обворовывать?
— Вы тоже воруете... Я уже несколько раз видел.
— Врешь, поганец, я проверяю кружки...
Но тут помешал нашему объяснению церковный староста,
— Что это вы такую рань, отец дьякон?.. — спросил он, подходя к нам.
— Да вот... мальцу велел прийти пораньше... Священную историю ему почитать... Некому его обучить, живет как нехристь...
Через несколько дней я перестал петь в церкви и снова пошел в типографию—проситься на прежнее место. Но в линовальной Гараськи не оказалось, и хозяин отказался принять меня. Позже, через Наста», я узнал, что Гараську арестовали и сослали в Сибирь.Анне Григорьевне надоела грязная, думная, тихая Каяраяовка. Только по воскресным дням улицы оживлялись гуляющими парубками да солдатками, выходившими за ворота полузгать семечки шли повздыхать по мужьям. В остальные дни даже собак не было слышно: с полудня они прятались куда-нибудь от палящего солнца я, высунув языки, выжидали, когда спадет зноя.-Ночью, голодные и злые, они метались по улицам, и тогда нельзя было пройти без палки.
Мы переехали в город и поселились в маленьком домике, на берегу тинистой речушки, рядом с мостом.Отца мы «теряли: он не писал нам, и в управлении дороги никто не знал, где он находится.
Анна Григорьевна стала томиться: ее злило сознание, что она обременена чужими детьми.Вечером я возвращался с реки загорелый, утомленный и голодный. Садился на крыльцо около Анны Григорьевны и слушая, как в, соседнем огромном саду кричали ночные птицы, Анна Григорьевна не замечала мевяэ она могла сидеть до утра, молчаливая и неподвижная.
Мие хотелось есть, я я робко, сиплым. голосом говорил ей:
— Мама, я кушать хочу...
Она вздрагивала, точно просыпалась от долгого сна, и зло отвечала:
— Где я возьму, яоревагь, что ли, стану?..
Потом поднималась, начинала ходить около крыльца с закинутыми назад руками и разговаривать сама/С собой.
— Ах, дура, какая дура! Ну за какого нищего я вышла замуж!.. Жила бы себе в Варшаве... А женихов сколько было, и все порядочные: офицеры, чиновники, лавочники. А этот что?..
В другой половине дома горел огонь. Там, в душной, пропахшей кожей комнате, за маленьким верстаком до поздней ночи просиживал, починяя обувь, наш сосед Либштейн. У него—четверо маленьких детей; самому старшему из них одиннадцать лет...
Днем Либштейн готовил пищу, ходил на базар,стирал и чинил белье, а с наступлением темноты, уложив детей спать, зажигал копотную жестяную лампу и садился за верстак. Жена его умерла после родов. Он вынянчил недоношенную девочку и дал ей имя Рахиль.
Анна Григорьевна жалела его. Иногда от скуки она заходила к нему, наводила порядок в комнате, причесывала худеньких пугливых девочек и подсаживалась к верстаку.
Либштейн откладывал башмак и, повернув широкое большеносое лицо, добродушно улыбаясь, говорил:
— И какая вы хорошая, мадам... Соломончик,— кричал он старшему мальчику,— иди, поцелуй тетю.
— Не надо, не надо... Что вы... Я так... Мне все равно нечего делать... — отмахивалась Анна Григорьевна.
В воскресный, день Анна Григорьевна открывала высокую макитру, наполненную брагой, и тогда в нашем дворе начинался пир - с песнями и слезами, похожий на поминки. Анна Григорьевна выносила за дом, под ветвистую липу, стол, покрывала его скатертью, вытаскивала из-за верстака Либштейна, усаживала подле себя, обнимала пухлой рукой его шею и пьяно гнусавила:
— Абрам, дорогой мой, пей, все равно помирать!
— Но у меня, мадам, заказы, работа!'..
— Ах, Абрам, разве ты можешь понять благородное сердце,— говорила, вздыхая, Анна Григорьевна.— Разве такую дрянь я в Швейцарии пила?.. Ликеры, коньяки, шампанское!.. Пей, сколько твоей душе угодно. А природа!.. Березы, елки; озеро у самой веранды плещется...
— Да, вы счастливы, мадам Яхно... а я, кроме нужды и верстака, ничего не видел.
Опьянев, она становилась навязчивой: крепче обнимала обеими руками шею Либштейна, целовала его в щетинистую щеку и шептала ему:
— Ты, Абрам, мужик... простой сапожник... но я, Абрам, люблю тебя... у тебя сердце настоящего аристократа. Дай, я поцелую тебя в губы, дорогой.
Либштейн морщился, но продолжал сидеть, вежливо слушая ее болтовню.Под вечер, когда Либштейн уходил к своему верстаку, Анна Григорьевна подзывала меня и начинала петь.Я молча прислушивался к хриплому, дребезжащему голосу мачехи...А потом вдруг она вступила в секту баптистов, сделалась кроткой, набожной и аккуратно посещала молитвенные собрания.
Иногда она убеждала нас, что видит по ночам Иисуса Христа, в белой ризе, спускающегося к ней по облакам. Она так увлекательно об этом рассказывала, что, пожалуй, и сама верила в выдумку.
Анна Григорьевна окончательно отказалась кормить меня. Я ходил к речке злой, усталый, бледный. Однажды пришел на пляж и лег на песок. Рядом со мной играли бронзовые от загара дети. Они строили крепость из влажного песка и спорили, кто первый будет стрелять в нее.
В стороне сидела белокурая девочка. Она неохотно ела кусок черного хлеба, густо посыпанного сахарным песком.
Я долго с завистью смотрел на девочку, потом вдруг вскочил, выхватил у нее хлеб и побежал по саду.
На скамейках, под тенистыми деревьями, сидели люди в белых костюмах и платьях...
— Вор! Держите вора! — пронзительно закричал кто-то сзади меня.
За мной бросился бородатый дворник.. Со скамейки сорвалась группа гимназистов.
Крепко зажав в руке кусок хлеба, я прыгал через клумбы, перескакивал через ограды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92