коня. Раздвигая руками кусты, спотыкаясь иногда о корневища, он идет впереди, попыхивая самокруткой.Я завидую Петрунипу.Рубаха моя взмокла от пота и неприятно липнет к спине.Иногда мне кажется, что ноги вот-вот перестанут двигаться и я упаду.
Тогда я расправляю плечи, глубоко вдыхаю воздух и, закусив губы, шагаю еще быстрее и напряженней.Манька тащится рядом. Ноги ее скользят по мягкой прошлогодней листве; узда съехала набок.
Тропинка путается вокруг деревьев и вдруг поднимается на крутую каменистую гору. От подножия до самой верхушки горы, среди редких деревьев — коричневые громады камней. Они надвигаются друг на друга, огромные, искрящиеся.
Борис поминутно останавливается и вытирает ладонью лицо. Кухарчук отстал и идет где-то сзади.Ниже меня несколько бойцов тянут за собой обессилевших, мокрых лошадей.И только Петрунин — высокий, сутуловатый, с суровым загорелым лицом — все так же упрямо движется вперед.
На гору забираемся совершенно изможденные. Кажется, что никто — ни лошади, ни люди не смогут пройти и десяти шагов.Спуск с крутой горы еще тяжелее, чем подъем. Спускаюсь, придерживая Маньку, которая поминутно садится на задние ноги и, того и гляди, полетит в пропасть.
Внизу, в тонкой пелене тумана, лежит величественная громада тайги, рассеченная рекой. Узкая сверкающая Линза извивается вокруг зеленых массивов и кажется недостижимой.
Темнеет. Отыскиваем небольшую полянку, у подножия горы, и около высокого кедра располагаемся на отдых.Петрунин вытаскивает из ножен клинок и говорит Борису:
— Пойдем, нарубим веток, лежаки на ночь устроим. Хорошо поспать на тоненьких ветках.
Белецкий отыскивает в кобуре седла небольшой топорик, и они уходят берегом потемневшей реки.Дорджиев разжигает костер и сидит на берегу реки, опустив ноги в прохладную воду Линзы.
В руках у него две рогатки. Усталый и немного грустный, он любовно обтесывает бурятским ножом концы рогаток и тихо что-то поет на родном языке.Стремительно течет река, тихо всплескивают у берегов волны, глухо шумит засыпающая черная как ночь тайга.Далеко за рекой, сквозь лес, начинает просвечивать серебристая лупа, и лес, и ушедшие от нас вправо горы становятся при ее свете еще темней.
С противоположного берега, через всю реку, протянулись тонкие, черные как смола тени; вода зарябилась; слева, где река скрывается за поворотом, луна протоптала длинную серебристую стежку.
Костер разгорается все больше, и кажется, что грустное лицо Дорджиева объято жарким пламенем.Дорджиев поет обо всем, что видит, и голос его монотонно звучит в тишине.
После ужина каждый устраивается около костра; все быстро засыпают.Назначив караульных, Петруиин ложится рядом со мной.
— Спи, Санька... А когда Дорджиев разбудит тебя, сменишь его.
Просыпаюсь от осторожного толчка в лицо. Подымаю голову: возле меня стоит Манька и тычется мордой в мешок с овсом, который заменил мне подушку. Мне хочется выругать Маньку, стукнуть ее по морде, прогнать, но у нее такие жалобные, просящие глаза.
— Ну, чего тебе, дура?
Манька трясет головой. Я понимаю ее. Всю ночь она ела траву, и теперь ей хочется овса. Я высыпаю несколько горстей овса на фуражку и поднимаюсь. Принимаю пост от Дорджиева.
Дорджиев не может уснуть. Он уперся рукой о седло и долго мечтательно курит монгольскую трубочку.Затем он калачиком сворачивается на своей подстилке и соппо говорит:
— Спать буду, Сачка. Завтра опять дорога. Начальник беда волнуется. В деревне третьего дня-то были, мужики сказали: Унгерн ходит. Уныр много бандитов. Бой был. Худо... Может, драться придется, крепко драться.
В деревнях нам действительно рассказывали, что в районе Упыря и казачьего села Линза бродят небольшие отряды Унгериа. Где-то на Окше они сожгли несколько заимок, цапали на пограничную заставу и ушли в неизвестном направлении.
Это никого особенно не встревожило. Петрунин ни разу не вспоминал об этом рассказе, но всю дорогу торопил нас.Я остаюсь один. Лениво потрескивает костер, и дым вместе с искрами полощется на суетливом ночном ветерке.Освещенная синеватым светом ночи, плещется у берегов река.На зеленом фоне неба черной стеной стоит тайга.Ребята спят, утомленные таежным переходом. Как всегда, Борис разбросал руки, голова его съехала с подстилки. Высокий, сухощавый Петрунин собрался в комочек под старенькой, потрепанной шинелью.
Тишина... Спят ребята; опустив голову, недалеко от костра дремлет Манька; спит тайга; сонно журчит Линза.Еще один день таежного перехода, и мы будем на заставе.Перекинув на руку винтовку, иду по высокой траве к реке.Лошади подымают головы и внимательно смотрят на меня. Прохожу мимо них и останавливаюсь у берега.Сквозь фиолетовую прозрачную воду видно каменистое дно.Вон у самого берега, под большим камнем, уснула рыба. Бросаю камешек, и рыба, шевельнув плавниками, уходит в глубину реки.
Возвращаюсь к костру, отыскиваю книжку, пробую читать. Но где-то совсем рядом завыли голодные шакалы. Воют они долго и протяжно. Лошади ушли от берега и пугливо жмутся у костра. Манька приближается
ко мне.Глаза у нее грустные, пугливые, уши прижаты, как у трусливой собаки.
— Ну, чего тебе, дурная? Зачем пришла, иди пасись, иди...
Но Маня и не думает уходить. Она толкает меня в плечо, точно хочет предупредить о чем-то.
— Ну, чего тебе? Овса? На завтра оставим...
Шакалий вой не прекращается. Борькин конь тревожно водит ушами. Ноздри у него раздуты, глаза напряжены.
Поднимаюсь с земли, опускаю на винтовке предохранитель.Где-то, кажется, хрустит валежник и непрерывно трещат кусты. Тихий ночной ветерок приносит какие-то непонятные звуки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92