Дома потеряли ее из виду, и никто не знал о ее болезни.Как только она заболела, Терехов забыл о ней.После болезни, остриженная, бледная, с впалыми щеками, она явилась к Курякину, но он не принял ее. Домой она стыдилась вернуться, да и боялась отца.
Как-то вечером, в отсутствие отца, она пришла к нам с корзиной, наполненной белой мукой, английскими консервами, галетами й топленым маслом.Анна Григорьевна, широко улыбаясь, добродушно приняла ее, хотя при отце говорила о ней с отвращением и ненавистью.
— Симочка! Как ты изменилась! Где твои замечательные косы?
Сима прищурила глаза, вытащила из кармана папиросу, закурила, села на табурет у порога.
— Нет кос, нет Симы! Есть станционная потаскуха Симка!
И, смяв в руках горящую папиросу, она упала лицом на стол и горько, тяжело зарыдала.
— Ну, что ты? — успокаивала Анна Григорьевна.— Эка важность, подумаешь! Кто полюбит, тот и такую замуж возьмет.
— Нет, уж такая я никому не нужна,— сквозь слезы отвечала Сима.
За чаем Сима успокоилась, но есть ничего не могла.
— Уеду я, Анна Григорьевна, в Иркутск, поступлю куда-нибудь и буду работать.
— Труд всякого человека исправляет, если только с богом все делается.
Долго сидели в этот вечер в темноте, не зажигая огня, за шумящим самоваром.Сибирское лето очень короткое. Не успеешь набегаться, накупаться вдоволь, поудить рыбу, оглянешься: по улицам, на полянах, в похолодевшем воздухе плавают белые длинные паутины бабьего лета.
Вечером становится холодно, люди надевают пальто, пустеют улицы и бульвары, и все меньше и меньше ходят рыболовы с удилищами в ночевую.В воскресные дни женщины, дети, старухи уходят с корзинами далеко, в пожелтевшую тайгу, за ягодами, грибами и кедровыми шишками.
Тайга в это время шумит как-то по-особенному. Высокие хмурые сосны, покачиваясь своими вершинами, гудят ровно и протяжно. На землю осыпаются коричневые, высохшие на солнце иглы, и тогда мшистая таежная земля становится еще мягче и глаже под скользящей ногой. Тайга наполняется волнующими запахами смолы и трав. Под краснеющей листвой папоротника, под кустами, цепко обвивающими могучие стволы деревьев, гнездятся целые выводки рыжиков и груздей.
Хорошо в это время в тайге! Идешь, нога твоя утопает в хрустящей листве; задумаешься о чем-нибудь далеком и безвозвратном, широко, всей грудью вдыхая смоляные запахи,— на сердце хорошо и спокойно,— и вдруг: фррру! — в чаще где-нибудь с веткя сорвется испуганный твоим приближением глухарь, и по телу пробежит неожиданный холодок. Плюнешь с досады, улыбнешься и опять погрузишься в мысли, опять под ногами трещит валежник, опять из
глубины идут непонятные, таинственные шорохи тайги. Иногда колыхнутся ветки кустов, выскочит заяц, поведет длинными ушами, осмотрит тебя, непрошеного гостя, круглыми, изумленными глазами и опять быстро-быстро скроется в кустах.
Я дохожу с группой женщин до малинника. Малина здесь выбрана. Обнаженные лозы с ободранными листьями кажутся неприветливыми и грустными. Кое-где одиноко краснеет недозрелая ягода среди жухлых листьев. Женщины рассыпаются по лесу. Делая вид, что я увлечен редко попадающимися ягодами, отстаю от женщин.
Некоторое время мне видны из-за деревьев их белеющие платки, спины, мелькнет лозовая корзина. Но вот последней скрылась Ядвига Ямпольская. Голос ее звенит молодо и заразительно, потом становится тише и тише и совсем затихает в чаще.
Достаю из кармана кисет с табаком, закуриваю; попыхивая папиросой и оглядываясь по сторонам, ухожу влево от малинника.Там, версты три отсюда, за сопкой, в овраге, в построенном из коры и валежника шалаше уже месяц живет мой отец. Захватив с собой охотничье ружье, порох и дробь, он ушел в тайгу ночью после его назначения машинистом на бронепоезд.
— Не хочу я смерть на колесах возить! Не могу видеть, как из вагонов расстреливают деревни и поселки! — сказал, и все дома согласились с ним.
После ухода отца к нам приходили несколько раз красильниковцы с обыском, выпытывали, где отец, но Анна Григорьевна отвечала:
— Уехал и больше не возвращался. Наверно, где-нибудь по службе живет.
— А где его ружье? — спросил казак с лохматым чубом из-под фуражки и с желтоватыми лампасами на синих шароварах.
— Ружья у него нет и не было,— отвечала Анна Григорьевна.
Перерыв все вещи, казаки уходили... В корзине у меня — кусок сала, взятый Анной Григорьевной в кредит у соседнего лавочника-китайца, и сухой чешский хлеб.Подают теперь чехи очень плохо. Они злы и отгоняют от вагонов назойливых мальчишек.Я больше не хожу к чехам. Витька Барабанов, подравшись со мной из-за куска мяса, который я получил от повара-чеха, разболтал, что отец мой скрывается в лесу.
Солдаты прогнали меня, сказали, что, если когда-нибудь появлюсь около вагонов, высекут плетью.В тайге становится прохладно. Солнце плывет где-то над верхушками деревьев. Отца я застаю в овраге, около шалаша за костром. Вбив в землю рогатки и закрепив над костром солдатский котелок, он варит мясо недавно убитого им зайца. Он вздрагивает и хватается за ружье, когда я через кусты просовываю руку.
— А-а! Саша,— успокоившись, произносит он.— Ну, как дела? Что в городе слышно?
Я сажусь около него, ставлю корзину и говорю о новостях...
— Так... Значит, ищут,— задумчиво произносит он.— Ничего, пусть поищут, может быть, найдут... Фигу с маслом.
Он тихо сопит, пошевеливает концом обгорелой палки потрескивающий на костре хворост и, щурясь от дыма, спрашивает:
— Сима не приходила больше?
— Нет. Искали ее — нигде нет. Говорят, уехала в Иркутск.
— Жаль, жаль,— протяжно, с неожиданной для него грустью в голосе говорит он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92