Отец бил себя кулаком в грудь, клялся, доказывал, что вагон и без того переполнен, что у него маленькие больные дети, но солдаты не слушали его: раскачиваясь на железной скобе, лезли в теплушку.
В вагоне было душно, смрадно.Солдаты дымили самокрутками, кипятили чайники на железной раскаленной печке, сушили валенки и портянки и говорили — день и ночь,— говорили о фронте, о доме, о приближающейся весне, о земле, соскучившейся по мужичьим рукам.
Солдаты нравились мне; они были добры и ласковы со мной, с Симой, с Анной Григорьевной, делились хлебом, сахаром, а отца потчевали табачком.Отец сначала был нелюбезен с ними, неохотно брал из засаленных кисетов табак, но под конец привык, запросто болтал с ними, шутил и, когда они сходили с поезда, жалел, что приходится расставаться с хорошими людьми.
Дни, недели, месяцы проходили на запасном тупкке п Бугульме. Отец томился от безделья. Железнодорожники из соседних вагонов ходили в город на митинги. Отец митингов не любил.
— Разговорами порядка в России не наведешь,— говорил он и, отсиживался в вагоне.Чтобы не скучать, он делал из патронов подсвечники, зажигалки и менял их у татар на хлеб, молоко, мясо.
Анна Григорьевна занималась хозяйством. Тут же, на путях, около вагона, она разжигала костер и ставила закоптелые кастрюли. Я, Сима, Володя и Лиза вылезали из вагона и грелись у дымящегося костра.
Наступала весна. Таял снег. По канавам подле рельсов бежали быстрые мутные ручьи. Снег становился грязным и рыхлым. На дорогах, на полях обнажалась лысая, черная, дымящаяся на солнце земля. На тракте прыгали стаи воробьев. На оголенных деревьях, в садах каркали вороны. Люди вылезали па солнцепек.
Весь день я ходил по городу, присматривался к публике— искал большевиков. Мне они представлялись какими-то особенными — добрыми, ласковыми, каким был Коровин, по обязательно в красных брюках.
Но когда мне показали красногвардейца в поношенной шинели, в мокрых, стоптанных сапогах, я подумал:
«Почему же Мюллер говорил, что они ходят во всем красном? Они как и все люди».
Шатаясь однажды около мастерских депо, я нашел длинную медную трубку.Вместе с мальчишками из соседних вагонов я стал делать из медной трубки и винтовочных гильз револьверы и ружья.
Потом я украл у отца порох и дробь... Мы разделились на две группы и ушли далеко от станции, к березовой роще.Митьку Кувалдина, длинного веснушчатого парня, с разорванным в драке ухом, я назначил командующим немецкой армией и поместил в овраге, а сам во главе десяти мальчишек устроился за холмом, в удобном прикрытии.
В команде Митьки ребята были маленькие, щуплые и трусливые. У меня — здоровые, сильные, рослые,Митька протестовал против подобного комплектования армий, но я пригрозил разжаловать его в рядовые и отобрать ружье. И он успокоился.
По моему сигналу открылся бой — к просверленным на дулах дыркам подносили спички, и самопалы наши извергали каскады огня и дыма.
Потом пошли в атаку. «Немцы» отступили и снова залегли в овраге. Опять начиняли оружие порохом и дробью.
Когда я хотел снова выстрелить, порох вспыхнул и обжег мне лицо. Я бросил ружье и, зажав пальцами глаза, отбежал в сторону. В это время с Митькиной стороны послышался пронзительный крик.
Увидев у меня опухшее лицо, Митька подбежал ко мне и тревожно спросил:
— Что с тобой?
— Ранение,—ответил я.
— А Петьке Кривошееву зубы выбило... Оторвался патрон и ударил в зубы,— сообщил мне Митька,— Как же ты теперь? Батька узнает, убьет, злой он у тебя,— сожалеюще добавил он.
— Я не пойду домой.
— Да, с такой рожей лучше не ходить,— согласился Митька,
Мы разошлись, удрученные неудачным исходом затеянной войны.С красными, распухшими веками, огорченный, я проходил по станции до темноты, потом, когда наступили сумерки, забрался в вагон и залез под нары, чтобы скрыть от отца обезображенное лицо.
Утром, когда все проснулись и Анна Григорьевна уже приготовила чай, к вагону пришла мать Петьки.Заглядывая под нары, сна закричала:
— Где этот хулиган? Он искалечил моего ребенка... Что ты сделал с моим Петькой, подлец несчастный, а? Сказывай отцу, что ты сделал с моим Петькой!
— Он сам сделал,.. Пусть морду не подставляет,-обиженно процедил я сквозь зубы.
Петькину мать это еще больше разожгло; она влезла в вагон, схватила меня за ногу и вытащила из-под нар.
— Подумай, подлец, что ты сделал?
— Оставьте его,— спокойно произнес отец, .рассматривая мое лицо. Потом тихо сказал мне:
— Ну-ка, расскажи, что ты сделал...
Плача, я рассказал отцу, как затеял игру, как опалил себе лицо, как Петька выбил себе два зуба... Проводив женщину, отец свирепо спросил меня;
— Скажи, ты долго будешь фокусы выкидывать?
— Мне скучно...
— Ах, скучно? Ну сейчас тебе будет весело. Сима подбежала к отцу и схватила его за руку.
— Папа, не надо. Разве не видите, что он больной.
— Черт его не возьмет! Сима загородила меня.
Отец побагровел, шагнул к Симе и, хлестнув ее ремнем по плечу, заорал:
— Пошла вон!
Сима закрыла рукой лицо и отошла в сторону... Отец бил меня по спине, по голове, по лицу. Я вырывался, падал, обжигался о раскаленную железную печку.
Устав, отец бросил меня посредине вагона и вышел.Узкие полосы дощатого потолка, покачивающаяся консервная банка, жестяная труба печки — все это, опрокинувшись, плыло над моей головой. Я закрыл глаза.
Сима сидела около меня и плакала. Потом она и мачеха подняли меня и положили на отцовскую постель.
— Если он еще раз посмеет кого-нибудь избить, я брошусь под поезд,— с отчаянием в голосе сказала Сима.
С приходом весны нас направили в распоряжение Томской дороги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92