Ах, милый, милый Борис, неужели это ты? Неужели не убили тебя в ту ночь? От радости я не могу выговорить ни одного слова; я только глажу похудевшие его плечи и все прижимаюсь, прижимаюсь к его лицу.
Встреча наша длится недолго. В палате появляется сестра. Голос ее звучит недовольно, она бранит Бориса:
— Кто вам разрешил в тифозное отделение входить? Сейчас же уходите отсюда!
— Сестрица, сестрица...— робко и растерянно говорит Борис.— Сестрица, разрешите еще несколько минут побыть с Сашкой... Знаете... мы с ним...
Но сестра не дает договорить, она сует ему костыль и, подталкивая легонько в спину, выпроваживает из палаты.Борис оборачивается ко мне: на похудевшем его лице и радость, и горькая улыбка.
— Скорей поправляйся, япошка, болеть сейчас долго не разрешается!
А отойдя немного:
— Алексей Иванович жив, здоров, кланяться тебе велел. Вчера приходил, да не пустили его к тебе. Он, брат, теперь секретарь РКП... Ты не скучай, поправляться станешь, мы придем к тебе.
И он медленно костыляет к выходу.
— Борис, Борис! — кричу я ему вслед.— Ты xoti. записочки присылай мне, а то я умру от скуки.
— Хорошо, хорошо, япошка, буду писать.
Месяц как я лежу в больнице. Я уже хорошо себя чувствую и могу без помощи няни двигаться по палате, но выписывать меня еще не хотят, говорят: слаб. Правда, когда похожу по палате, на лбу моем выступает
холодный пот, начинает ныть поясница, а ноги дрожат, но это оттого, что много лежал и отвык от движений.На улице уже зима; выпал первый снежок. На дороге, на крышах домов, на деревьях лежит снег. Под окнами, по первопутку, запряженные в сани, мягко пробегают лошади.
Весь день наблюдаю за улицей, и чем больше смотрю на пешеходов, тем сильней желание выписаться из больницы. Но скоро, скоро я буду ходить по улицам. Сегодня мой сосед по койке Мусатдипов передал записку от Бориса. Борис сообщает, что придет ко мне с Улиным. Первая встреча за тридцать дней! Я рад, я очень рад этой встрече.
С утра хожу от окна к окну и оборачиваюсь на каждый скрип дверей, но, напрасно: входит или седенькая, старая няня, или сестра. И тогда снова смотрю на искрящийся снег.
Время застыло и почти не движется. Утро кажется утомительно длинным. Хоть скорей бы обед. После обеда впускают посетителей.Я уже несколько раз выбегал в коридор узнавать, скоро ли обед? Но вот по палатам разносят наконец бульон. Обжигаясь, быстро съедаю его, точно тороплюсь куда-нибудь опоздать. Но поспешность моя напрасна: еще только час, а посетителей впускают в два. Снова хожу по палате, прислушиваюсь к малейшему шороху в коридоре.
Совсем неслышно открывается дверь, и на плечо мое мягко ложится чья-то рука. Оборачиваюсь и замираю от радости: Алексей Иванович смотрит на меня счастливыми, сияющими глазами.
— Здравствуй, Саша!
— Алексей Иванович! Горячо обнимаю Улина...
— Здравствуй, здравствуй, дорогой! — ласково басит Алексей Иванович.
А Борис стоит в стороне, вместе с сестрой и больными. Они молчат, они боятся помешать.Наконец Улин освобождается из моих объятий, и мы крепко целуемся с Борисом.
В коридоре садимся на длинную скамейку.
— Похудел ты, Сашка,— говорит, всматриваясь в меня, Улин,— как щепка стал. Думали мы — помрешь.
— Чего же мне, Алексей Иванович, умирать, когда еще время не настало?
— Больно плохой ты был; врачи говорили, что не выживешь. Да хоронить мы тебя в камере еще собирались. В тот вечер, когда бой был, я просто о тебе и забыл. Разобрали мы нары, вооружились досками и встали около дверей. Полночи дежурили. А ночью, когда пришел Массальский с казаками, наповал уложили несколько человек и надзирателя. Такое там было, Сашка, что и не рассказать! Стрельба, шум, крики. Всю охрану у Массальского перебили; винтовки, клинки, наганы поотбирали, а когда пришла им помощь, такси огонь в коридоре подняли, что страшно стало. Вот Опарин только погиб у нас... Да еще двое — помнишь, такие тихие братья... Ну и ты ни мертвый ни живой на полу валялся. Я подумал, что и тебя убило... А потом понял, что ты без сознания. Ну-с, а утром через окно мы увидели толпу народа с красными флагами. Они шли прямо к тюрьме... Сколько радости было, когда нас освободили. Ведь все родные шли. Целуются, обнимаются, плачут... Никогда я, брат, такого счастья не видел... — Он помолчал и спрашивает: — Ну а как ты живешь? Скоро на выписку?
— Должно быть, скоро, Алексей Иванович,— тихо отвечаю я и посматриваю искоса на Бориса.
Он раздобыл где-то синие галифе, сапоги и новую гимнастерку с маленькими карманами. Он совсем весело и бодро выглядит; только вот палочка свидетельствует о том, что не совсем еще поправился.
Я ни о чем не спрашиваю его. Борис чуть ли не каждый день посылал мне записки. А однажды вечером, когда не было в палате дежурной сестры, он незаметно пробрался ко мне и рассказал о том, как в памятную ночь нашего прихода в Читу попал в контрразведку, как допытывал его Массальский, откуда и кто он, а потом, поверив, что он «просто бродяга», ткнул его йогой я велел отвести в комендантское управление. Из комендантского его отправили в больницу. Там Борис до последнего дня разыгрывал из себя хулигана и вора.
Сейчас Борис горит нетерпением рассказать мне что-то такое, о чем я не подозреваю. Я вижу это по его быстрым глазам.
— Боря, ну а ты что сейчас делаешь? — спрашиваю и.
— В Гоплитохрану меня Алексей Иванович направил: на днях уезжаю работать в Верхнеудипск,—с гордостью говорит он.
— А как же я? — тихо произношу я и чувствую, как дрожит мой голос.
— Борис подождет тебя: врач сказал, что скоро тебя выпишут, и вместе поедете,— говорит Алексей Иванович.
— А вы, Алексей Иванович?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92