— Зачем?
— Кушать нечего,— шепчет Сима.
— Иди домой: я скоро приду с Сашей,— повелительно говорит отец.
Сима неохотно возвращается к воротам. Я боюсь отца, и в то же время мне приятно, что он оставил меня с собой...
Отец зовет меня на паровоз.Я сажусь на запасную скамеечку у тормоза и с любопытством рассматриваю горячий котел — с водомерным стеклом, с регулятором, с ручкой свистка и мно-гими другими непонятными мне приспособлениями.
На паровозе душно, пахнет мазутом и гарью.На угле сидит низенький, сутуловатый человек в грязной барашковой шапке и черной от угольной пыли куртке. Это — кочегар. У него небритое, темное от копоти лицо и большие длинные руки. Он улыбается. Крупные белки его глаз и ровные белые зубы сверкают, как у негра. Он молча открывает топку паровоза, и горячее, бушующее пламя огня бросается мне в лицо. Я закрываю глаза и отворачиваюсь; становится жарко.
Кочегар подбрасывает в топку несколько лопат угля, потом шурует в ней крючком и, захлопнув дверцы, садится на свое место. Отец трогает вверху рукоятку, и в воздухе плещется короткий гудок...
В депо отец расписывается у дежурного, сдает рапорт, и мы уходим.Идет отец крупными шагами, гордо подняв голову, и мне кажется, что нет красивее его и умнее...
На асфальтовом тротуаре катаются на роликовых коньках мальчики. Мне завидно. У меня никогда не было таких коньков.
На следующей улице отец сбавляет шаг и спрашивает меня:
— Как мама?
— Плохо,— от неожиданности хрипло отвечаю я.
— Скорей бы уж умерла,— с досадой говорит он.
— Почему, папа? — с замирающим сердцем спрашиваю я.— Пусть мама живет...
— Эх, Саша! Глупый ты,— грустно говорит он и ласково гладит, меня по голове,— ничего ты не понимаешь. Все равно ведь умрет она, только мучается зря...
Меня поразила неожиданная теплота его слов. Я никогда раньше не слышал в его голосе ни нежности, ни грусти; он первый раз за всю мою жизнь гладил меня по голове. В этот момент я забыл все обиды...
Мы проходим мимо пивной. Отец вдруг останавливается, потирает высокий лоб, потом, властно распахнув дверь пивной, говорит:
— Идем...
Вхожу за отцом в маленькую душную комнатку, заполненную столиками и пьяными людьми. Отец проходит прямо к буфету, за которым стоит огромный мужчина с салфеткой. Кабатчик приветливо улыбается отцу; узенькие глазки его делаются еще меньше.
— Проше пана,— сладеньким голоском говорит он.
— Стакан,— командует отец, и кабатчик, потерев руки, наливает из графина водку.
Отец залпом выпивает ее, стукает стаканом по столу и, покрякивая, закусывает селедкой.
— Сколько?
— Два злотых,— любезно отвечает кабатчик.
Отец вынимает и платит тридцать копеек... Лицо кабатчика выражает недовольство: улыбка исчезла с его лица. Он говорит:
— За панэм еще двадести рублив.
— Двадцать рублей? — переспрашивает отец и смотрит на кабатчика помутневшими глазами.
— Так... так... проше пана — я вшистко записывал. Отец отсчитывает бумажку за бумажкой и отдает их кабатчику. У него остались только две пятирублевки. Он недовольно сует их в карман, и мы выходим на улицу.Вечер. Длинный, томительный вечер. За окном внизу тускло мерцают фонари. Иногда мелькает тень прохожего, и снова никого, снова пусто и тоскливо.
Я сижу на подоконнике и с грустью смотрю в темноту. В черном провале неба зеленоватыми точками ярко горят звезды. Далеко, за крышами огромных сумрачных домов,разливается мутное сияние месяца.
Напротив возвышается большой шестиэтажный дом. На.пятом этаже, в крайнем слева окне, мелькает сгорбленная фигурка пожилой женщины... Она поселилась в этой комнате совсем недавно. Еще в прошлое воскресенье там жила тоненькая голубоглазая девушка. По вечерам девушка куталась в шерстяной платок и, скучая, ходила по комнате из угла в угол.
Девушку эту я часто встречал в булочной. Я долго смотрел на бледное ее лицо, в голубые печальные глаза и когда замечал ее взгляд, смущался и опускал голову»
Я был тайно влюблен в эту девушку и часто по вечерам наблюдал за ее окном.
Каждый вечер к ней приходили мужчины. Иногда они веселились. Я видел, как они пили вино, танцевали...
Однажды я встретил ее утром в булочной, похудевшую, усталую, с синими подтеками под глазами. Она посмотрела на меня так, точно хотела рассказать о чем-то. Я смутился и уже собирался незаметно ускользнуть, но она вдруг нежно тронула меня за плечо:
— Милюсенький мой.
Я молчал. Сердце мое трепетало от необыкновенного волнения.
— Мальчик мой, хорошенький, пойдем ко мне, я дам тебе конфет...
...Мы поднимались по грязной лестнице. Я шлепал по ступенькам,галошами и волочил руку по холодному железу перил. Девушка то и дело останавливалась, бросала на меня короткий, полный материнской нежности взгляд и спрашивала:
— Не устал? Отдохни...
Я кивал головой, мы останавливались, отдыхали, потом шли дальше. Но вот и площадка пятого этажа. Девушка открывает черную от грязи дверь и пропускает меня в свою комнату.
Я смущенно озираюсь. В углу комнаты дряхлые стенные часы с гирями. На стенах — разорванные, засиженные мухами обои. У окна — маленький столик, за ним старая изразцовая печь и кровать, покрытая суконным
платком. В отличие от нищеты комнаты девушка одета как-то необыкновенно хорошо... Сбросив с себя белый, с длинными кистями, шерстяной платок, она выдвинула средний ящик стола, достала из него несколько конфет в блестящих обертках и протянула мне.
Я ел конфеты, разглаживал на коленях серебряные обертки и аккуратно складывал их около себя на столе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92