Голова была тяжелая, мысли неподвижные, и вспомнить ничего я не мог.
— Так... о всяких пустяках,— после паузы произнес я.
— Врешь... И зачем врешь? Ведь ты чекист! Ну сказал бы: жалко стало ее, любовь, молодость или еще что там...
Я готов был заплакать.
— Жалости к ней у меня нет... Она притворялась, что любит меня... лгала. Я верил ей... Я ненавижу ее!..
Дубровин еще раз прошелся по комнате, сел к столу, отвернулся к окну; лицо его казалось очень усталым. Ковалев сидел на диване. Большеглазый, с широкими плечами, он все время молчал, пощипывая коротенькие черные усики, щетиной торчавшие над толстой губой. Когда разговор на мгновение прервался, Ковалев постучал о каблук старой, обгрызенной трубкой и спросил:
— Ты давно знаком с Дольской?
— Два месяца.
— И не мог понять, чем она дышит? Какой же ты после этого чекист?
Тревожно я посмотрел на Ковалева и подумал, что вот никогда, никогда больше не будут верить мне ни Дубровин, ни Ковалев. Быть может, даже Борис, узнав об этой истории, отвернется и сочтет меня за врага.
Что делать? Какой силы слова найти, чтобы они были убедительными? Я сидел, опустив голову.
— Ну, что же ты молчишь? — спросил Дубровин.
— А что мне говорить? — каким-то чужим голосом произнес я.— Я виноват, что не мог понять ее... Я плохой чекист... Отправьте меня на фронт... Я там исправлю... свою вину...
Дмитрий Иванович опять пристально взглянул на меня.
— Рабочий парень, боевой, комсомолец, а столько в тебе кислятины, интеллигентщины. На фронт... вину искупать...— голос его дрогнул.— Ошибку исправить можно на любой работе. А здесь не фронт?..
И опять тишина, гнетущая, как тоска. За окном шумит ветер. Дубровин большими шагами ходит по кабинету, и кажется, что ему тесно в этих четырех стенах, заставленных огромными шкафами и диванами, что его давит эта тишина.
Так он ходит минуту, другую, а затем приближается ко мне и, опершись руками о стол, спрашивает:
— Ты никогда ничего не рассказывал ей о нашей работе?
— Никогда... ни одного слова!..
И вот я рассказываю о первом знакомстве с Дольской, о встречах на Удинском мосту, о своей любви, о том, как Дольская осторожно задавала вопросы о Потемкине, о нашей работе.
На стене около окна, рассеченное переплетом рамы, трепещется солнечное пятно. На улице — по-весеннему теплый день. И мне кажется, что все это сон — и любовь к Дольской, и паши встречи, и тяжелая, утомительная ночь, сделавшая меня возмужавшим.
Дубровин слушает, перебирая в руках карандаш, лицо его становится все серьезней и задумчивей, на лбу собираются глубокие складки, брови сжимаются.
— Для меня теперь все ясно,— говорит он.— Эта Дольская служила в штабе дивизии на Березовке. Она собирала сведения о войсковых частях и пересылала за границу. Недавно в Троицкосавске она пыталась перейти границу и была ранена в руку. Отстреливаясь, она убила двух бойцов и скрылась... Рука у нее перевязана?
— Да...
— Ну вот. Ты говоришь, о Потемкине спрашивала? Значит, и тут есть связь. Несомненно. Имей в виду, Ковалев, что она не из простого любопытства спрашивала об этом.
Из рассказа Дубровина я узнал, что Дольская — прожженная шпионка... Каждый вечер она ходила в эшелон японской миссии. Прежде чем попасть туда, она забегала к себе на квартиру, сделав несколько путаных кругов по соседним кварталам, а затем переодевалась в шелковые платья, заходила в ресторан «Москва», притворялась пьяной и приставала к муж-минам. Под конец она как бы случайно подсаживалась к столику японского офицера и, пьяненько улыбаясь, похлопывая его по плечу, незаметно совала ему какие-то бумаги. Или уезжала на извозчике с японцем, переодетым в китайский костюм. На рассвете, прячась от людей за станционными штабелями дров, она проника-
ла в эшелон японской миссии, который стоял в тупике, передавала собранные сведения и так же незаметно исчезала, переодетая китаянкой. Недавно Дольская пыталась получить какие-то сведения о войсковых частях через офицеров, находившихся в народно-революционной армии, и собиралась уехать по Селенге в Монголию.
— Чтобы ехать было безопасней, она хотела взять тебя в качестве провожатого... Сейчас ты понял, зачем ты ей был нужен? — закончив свой рассказ, спросил меня Дмитрий Иванович.
— Понял...— тихо ответил я.
— Ну вот тебе, Саша, еще один жизненный урок, иди, отдыхай... я вижу, ты очень устал... завтра еще поговорим... Враг очень тонко маскируется, и нужно уметь распознавать его. Так-то, дружище.
Я вышел из комнаты Дубровина и почувствовал облегчение. Мне хотелось скорей очутиться на улице, чтобы побыть наедине. Казалось, что всю тяжесть своего сердца я оставил там, в комнате Дубровина.
ДВР. «Буфер». Освещенный снизу электрическим светом, плещется на морозном ветру красный, с синим квадратом в левом углу, «буферский» флаг.
Там, за заиндевевшими кустами левобережья Селенги, тянутся беспредельные просторы Советской республики. Отделенные границей по реке Селенге, охраняемой часовыми, мы живем в другом государстве.
Под синей «буферской заплатой» ожили спекулянты, темные дельцы, жулики уголовные, жулики политические.
В Чите, в огромном изразцовом Второвском1 здании, подготавливается созыв Учредительного собрания. Готовятся меньшевики, эсеры, готовятся партия беспартийных, партии домовладельцев, анархистов, максималистов и кто знает еще какой контрреволюционной дряни. Готовятся и большевики.
Голодными псами рыскают контрреволюционные агитаторы. Сотни лозунгов облепили заборы. Газеты, листовки.
«Голосуйте за список честных индивидуалистов».
«Выбирайте в Учредительное собрание только представителей партии беспартийных».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92