Отец долго ичего не говорит, точно изучая мое состояние. Потом друг голосом, от которого я содрогаюсь, спрашивает:
— Ты в депо сегодня ходил? Язык мой точно окаменел.
— Я кого спрашиваю?..— рычит отец.— Где морду вымазал?..
— Федя, оставь ребенка,— умоляюще просит мать.
— Молчать!..
Мать затихает. Голова, плечи мои дергаются от подступающего рыдания.
— Ты будешь отвечать? — кричит отец.
Я хочу ответить, но не могу: в горле ширится горячий комок.
— Ну!..
— На вокзале... углем...— с трудом произношу я.
— Тебя поймали?.. Этого только еще не хватало, чтобы отца вором прославили. Опозорил меня!.. Подлец!
Побледневший от злобы, он встает и ходит по комнате, ища ремень. Я забегаю за длинный обеденный стол и выжидаю. Отец понял мой маневр: он оборачивается — высокая, могучая его фигура движется прямо на меня. Мгновение я смотрю в его обезумевшие глаза, на маленькую бородку клинышком и ускользаю в сторону. Отец разгневан вконец: он хватает низенький табурет, отдирает от него ножку и, разъяренный, бегает за мной вокруг стола.
— Убью!.. Убью!.. Мерзавец!
Бросаюсь в дверь, выходящую на улицу, но он настигает меня.Словно клещами схватывает он мою руку и бьет кулаком по спине, по голове, по рукам. Я плачу, кричу, умоляю:
- Папа... папочка... дорогой... я больше не буду... Но он неумолим. Удары становятся все ожесточенней...
На отцовской руке вдруг повисает мать.
— Федюша!.. Федя,— шепчет она,— лучше меня!.. Федя!..
Я вырываюсь из рук отца и лечу вниз по лестнице.На последней площадке у выхода я останавливаюсь... Слышу глухой стон матери.
Хочу броситься к ней на помощь, но сзади меня хватает за руку Сима.
— Беги... Убьет.,, Маму с лестницы столкнул... Задыхаясь, я выбегаю на улицу и бегу, пока хватает сил. Останавливаюсь у какого-то магазина. Я растерялся — не знаю, куда идти... В городе у нас почти нет знакомых. Мы совсем недавно живем в Варшаве.
За окном колбасного магазина, у кассы, женщина с добрыми глазами... Мне хочется, чтобы меня кто-нибудь приласкал, пожалел, и от этого еще сильней, еще обильней текут слезы. Медленно ступая босыми ногами, иду за угол. Над высокими угрюмыми домами — весеннее солнце. Но камни мостовой, асфальт тротуаров еще холодны. Поминутно останавливаюсь, потираю одну о другую озябшие ноги. У витрины галантерейного магазина смотрюсь в узенькое, продолговатое зеркало: от слез остались на моем лице грязные извилистые полоски. На лбу синяя с багровым кровяным подтеком шишка. Я осторожно прикасаюсь к ней пальцами и думаю: «Почему папа дерется, когда выпьет?..»
Я долго брожу по улицам. Наступает вечер. Одолевает усталость, хочется спать.
У Вислинского моста я натыкаюсь вдруг на гимназиста в светло-серой шинели, в фуражке с белыми веточками на околыше; за плечами у него ранец. Облокотившись на перила моста, он бросает в воду кусочки белого хлеба.
Я с завистью смотрю на его шинель, на форменную фуражку... Мне жаль хлеба, который он бросает.
— Чем бросать, лучше отдай мне,— говорю я. Гимназист молча отдает кусок хлеба и уходит. «Задавала»,— думаю я и, жадно кусая хлеб, иду к купальням.
Там сажусь на холодный и сырой песок, кутаю в тужурку посиневшие от холода ноги и смотрю, как за узенькой желтоватой полосой отмели медленно, против течения, плывут маленькие колесные пароходики...
На сереющем небе показался бледный рог луны. Темнеет. Я пробираюсь в купальню, вхожу в кабинку и, дрожа от холода, жду утра.Мать уже совсем не встает с постели. После побоев она стала кашлять кровью.Глядя на лихорадочный румянец ее щек, я думаю: Это папа виноват. Бил, бил ее, и вот теперь она уми-рает... Папа хочет привести другую мать... Но пусть она только придет сюда, я ее выгоню...
Сегодня маме особенно плохо — она долго, неподвижно смотрит в потолок и дышит тяжело. Полуоткрытые губы ее высохли и посинели, скулы выпирают еще больше, а на лбу и,на щеках углубились морщины.
Сегодня день получки. С утра мама нетерпеливо ждет отца, по его нет. У нас нет денег, нет хлеба, нет даже капусты. Сима заняла у соседей несколько копеек, купила молока, вскипятила его и теперь поит маму с чайной ложечки.
Мы разговариваем, шепотом и ходим как можно ти-е... Мама уже не говорит, она только знаками показывает; что хочет пить. В полдень она поманила к себе пальцем Симу:
— Сходи к отцу в депо: скажи, что кушать нечего... может быть, даст денег,— с трудом шепчет она.
Сима зовет меня, и мы, быстро одевшись, идем к отцу. По дороге я спрашиваю сестру:
— Когда мама умрет?
— Глуцый! Она не умрет...
Сима отворачивает лицо, по щеке ее скатывается слеза.
— А почему ты плачешь?
— Так...
— Если мама умрет, я уйду из, дому,— глухо говорю я.
— Куда же ты уйдешь?
— На Вислу.
— А что же ты будешь кушать?
— Рыбу буду ловить. Большие ловят, и я буду.
— Глупый ты, Саша.
Мне обидно. Я погружаюсь в свои мысли. Представляю себя взрослым... Вот я езжу на паровозе и зарабатываю много денег. У меня —железный сундучок и черные с твердыми голенищами сапоги, как у отца...
Отца мы застаем на паровозе, у поворотного круга. Он сидит на скамеечке, выглядывая из окна. На нем черная фуражка и сатиновая рубаха, вышитая матерью. Он замечает нас издали и машет рукой. Я робею: ноги мои начинают дрожать.
Отец спускается по железным ступенькам с паровоза и идет нам навстречу, вытирая паклей длинные засаленные пальцы.
— Вы зачем?
— Мама прислала,— говорит Сима и, смущаясь, смотрит на блестящий от мазута пиджак отца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92