— Стоп! Пропуск! — подойдя на близкое расстояние, закричал Белецкий.
— Мушка! — послышался ответ.— Отзыв?
— Москва.
Мы сошлись около деревянного моста, закурили, по болтали и направились к железнодорожному переезду С противоположной стороны переезда между редкими деревьями двигались силуэты людей. В темноте трудно было отличить деревья от людей, и нам показалось, что двигается огромная цепь.
Белецкий отбежал вперед, всмотрелся, шепотом про изнес:
— Цепь! Это не наши! К бою готовься! Не стрелять, пока я не скомандую: «Рота, пли!»
Но не успели мы передвинуть затворы винтовок, как с той стороны послышался голос с китайским акцентом;
— Стой, ходя! Кто сюда ходи?
— Свои, свои, товарищи,—крикнул Белецкий.
— Кто свой? Зачема здеся ходи? Пропуск мушка есть — ходи, пропуска мушка нету — не ходи.
— Есть, есть мушка, товарищ! Свои мы, патруль,— пояснил Борис.
— А Москва отзыв есть?
— Есть. Давай вот лучше покурим табачку. Мы из маршевой роты.
Сошлись на переезде, закурили. Это были народо-армейцы из китайского интернационального полка, расположившегося в казармах по соседству с нами.Борька оживился. Попыхивая папиросой, балагуря, он рассматривал добротное английское обмундирование на китайцах.
— Хорошую одежду вам справили. А мы, вишь, в какой? Так, ерунда, а не одежонка против вашей. А на фронте вы были, товарищи?
Низенький упитанный китаец охотно отвечал на Борькины вопросы.
— Хнлок ходи, Чита ходи, кругом ходи, Семенов стреляй.
— Ну а своих буржуев будете стрелять, когда наших добьем?
— Все равно капитализа, все равно сволоца. Исех стреляй. Наша шибыко красына.
Остальные пять китайцев в разговор не вмешивались и только изредка неохотно отвечали на наши во просы.
— Кто из вас за старшего? — спросил Белецкий.— Ты, что ли?
— Я старший комиссарика,— ответил словоохотливый китаец.
— А звать-то тебя как?
— Ваня.
— Ну вот что, Ваня. Мы, значит, по поселку ходим, а вы за линией. Так, что ли? Ну, пока. Заходите к нам. У нас весело: пляшем, поем. Заходите.
И Белецкий дружески протянул руку. В это время где-то за поселком раскатился выстрел. Потом — второй... третий... Борька застыл. Потом быстро закинул за плечо винтовку и сказал китайцу:
— Вань, слышь, стреляют? Что-то неладно. Пойдем все вместе...
— Пойдема, сыкора пойдема. Шибыко худа. Семеновы, хулиганика, стреляй. Пойдема,— торопливо произнес китаец.
— Пошли, ребята! Бегом...
Натыкаясь на пни и камни, утопая в глубоком песке, мы едва поспевали за Белецким. Когда добежали до леса, стрельба уже стихла. Белецкий тяжело дышал. Китаец Ваня вытирал выступившую на лбу испарину.
Зарядили винтовки и пошли цепью.В редком сосновом лесу было тихо. Казалось, что в темноте из-за деревьев нащупывают нас дула винтовок. Каждую минуту ждали залпа. Шли жидкой цепью. Но в лесу стояла все та же неподвижная тишина. Ни одного шороха, ни одного звука, которые могли бы вызвать подозрение. Где-то на дереве, в темноте, сонно перекликаются перепуганные птицы. Белецкий начинает нервничать. Он уже не так осторожен, как вначале, и идет как попало, широко расставляя ноги.
— Ни черта здесь нет; наверно, в другом месте стреляли,— говорит он.
Но вот он останавливается и вслушивается в глухой, стонущий голос.
— Слышишь, Сашка! — шепотом спрашивает он меня. Я различаю: где-то совсем близко стонет человек.
— Идем! — приказывает Белецкий, и мы двигаемся на голос.
Долго лазаем по кустам, по оврагу, но никого не находим.
— Эх, черт возьми,— возмущается Борька,— не показалось ли это нам? Ты как думаешь, Ваня,— обращается он к китайцу.
— Моя ни знай.
— Нет, Борис, тут что-то должно быть,— говорит Не-стерец.— Искать надо.
Разбредаемся по лесу. Я долго лазаю по оврагу, подымаюсь наверх, ныряю в колючие кусты. В лесу трещит валежник, стучат о стволы деревьев приклады винтовок. Это ребята ищут...
Ночь становится серой. На востоке, за темнеющей цепочкой гор, разгорается голубым пламенем небо. Окутанный рассветными сумерками, лес стоит, точно в густой пелене тумана.
Я выхожу из кустов, чтобы присесть где-нибудь и поправить сбившиеся в ком грубые солдатские портянки, и натыкаюсь на что-то мягкое. По телу пробегает неприятная дрожь.
Под низкорослыми кустиками ельника лежит человек. Голова его раздроблена. Узнаю в нем старовера, совсем недавно прибывшего к нам в роту. Он рассорился со своими родителями и пришел к нам добровольцем. Ненавидя своих земляков, он вызывающе курил табак, читал большевистские газеты и вовсе не молился богу. Староверы гнали его со своих нар, в пищу его подсыпали песок и даже навоз, но ничего не могло поколебать его.
Он, кажется, еще жив: губы его шевелятся.
— Что с тобой? Кто тебя? — спрашиваю его, но он ничего не слышит, ничего не понимает.
Я бегу отыскивать ребят. Через несколько минут нахожу их; мы спешим к оврагу и... натыкаемся на Каше-ка... У него прострелена нога. Он спрятался в овраге и ждал наступления рассвета. Он сидит, обхватив ногу руками. Лицо у него очень бледное.
Кашек просит пить, но воды нет.
Белецкий спрашивает:
— Как же это?
— Рыбкин сказал, что тут нужно сделать проверку, так как здесь бывают дезертиры. Мы пришли сюда, а потом Рыбкин с Иконниковым отделились от нас на несколько шагов. Они стреляли. Я и Гребенников побежали по лесу. Потом я почувствовал боль в ноге и упал. Они потеряли меня... А в Гребенникова долго стреляли, когда он бежал от них. Его, наверно, убили...
— Он еще жив,— сказал я.
— Где?
— Идемте.
Белецкий разрезал сапог Кашека и стал перевязывать ногу. Я с ребятами пошел к Гребенникову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92