Отцу выдают хороший красноармейский паек.
Соседи даже завидуют. Никогда не дружившая с нами хозяйка стала вдруг почтительной и вежливой. Иногда она приходит одалживать что-нибудь из продуктов, но Анна Григорьевна отказывает ей:
— Нечего,— говорит она,— когда мы голодали, нам никто не помогал.
В квартире нашей живут красноармейцы. У нас весело и шумно. Но отец никак не может согласиться с тем, что государством, фабриками, заводами, огромным хозяйством страны будут управлять рабочие.
— Мы — неграмотные, непривычные, это дело надо образованным людям поручить, хотя бы хозяевам,— говорит он. Красноармейцы доказывают ему, убеждают...
На Вокзальной улице, в доме купца Запекайлова, на балконе появился красный флаг и вывеска: «РКСМ». Весь день там бренчит расстроенный рояль и гремят песни.
Туда ходят все наши заречные ребята. Но я прохожу мимо этого дома с робостью и не решаюсь подняться по деревянным крашеным ступенькам на второй этаж.
Но вот мой друг Борис Белецкий, сын убитого белыми большевика, приводит меня туда.
— Тут все наши ребята: мы на воскресники сюда ходим,— говорит он.
Я с каким-то необыкновенным смущением вхожу в комнату и сажусь на длинную скамейку у дверей. Большой, светлый зал украшен знаменами, портретами Ленина, Маркса, Энгельса. Мне неизвестны эти бородатые люди, и мне хочется спросить о них Борьку, но я стесняюсь. Напротив меня, на стене, красочный плакат с изображением красноармейца. У него суровые глаза. Он указывает пальцем прямо на меня и спрашиваетз «Почему ты не в Красной Армии?»
«Не гожусь,— думаю я,— мал еще, не возьмут меня».
Белецкий уходит в соседнюю комнату, наполненную спорящими парнями. Я остаюсь один.
«Не убежать ли»,— приходит мысль.
Но Борис возвращается очень скоро. Он провожает меня в соседнюю комнату. За столом лохматый человек в очках, со звездочкой на английской фуражке. У стола стояло несколько заречных ребят: Кашек, Страус и другие.
— Я, старик, нового парня привел: хороший парень. Старик недоверчиво осмотрел меня, протер очки, снова осмотрел, спросил:
— Ты рабочий?
— Рабочий отец, я — нет.
— Ну, это все одно. Вот возьми этот листок, заполни и принеси мне. А завтра утром к восьми приходи, на воскресник пойдем — снег на станции очищать будем.
Отец увидел у меня анкету, прочел, посмотрел внимательно в мои глаза:
— И ты туда же?
Изорвал анкету на клочки, бросил под стол, прошелся по комнате, сказал:
— Чтоб ни ногой туда, понял? Узнаю — убью! Твой отец ни в какие партии не идет и тебе не велит.
Мне стало до слез жаль анкеты, но отцу я ничего не сказал.Утром я незаметно вышел со двора и направился к дому Запекайлова. Там уже собралась большая группа молодежи. Они стояли большой колонной с развевающимся красным знаменем. В последнем ряду я увидел Борьку Белецкого и стал около него.
На станцию мы пришли с песнями. Группа рабочих меняла прогнившие шпалы на путях. Нас направили рубить обледеневший снег около вокзала. Старик работал рядом с мной. В очках его отражалось солнце. Он всматривался в меня, точно изучал. Чувствуя на себе взгляд его, я работал еще прилежней.
К концу работы старик подошел ко мне, спросил:
— Ты чего же анкету не принес?
— Отец не велит.
— Ну и пусть не велит, а ты ходи к нам. Приходи завтра на собрание, мы тебя и без анкеты примем.
Приняли действительно без анкеты. Собрание было немноголюдное. Ребята разместились на скамейках, на подоконниках, на полу. За столом стоял старик.Он говорил горячо, поучительно.
— Во-первых, что такое дисциплина, ребята? Дисциплина, ребята, это когда все выполняют решения комсомола, ходят на собрания и воскресники. Дисциплина, ребята, это когда не матюкаются, не хулиганят и не оправляются с балкона своего союза, как Страус вчера это сделал. Кто такой есть Страус? Гад и бесстыдник! Он замарал весь союз, а поэтому предлагаю клеймить его позором, но из союза не исключать. Кто против? Против нет? Принимается. Дальше, ребята, будем говорить о нашем новом члене, вот об этом товарище.
И он показал пальцем на меня. Ребята оглянулись. Я покраснел. Чувствовал себя неловко — десятки любопытных глаз смотрели на меня.
— Этот товарищ, ребята, сын потомственного рабочего и вообще хороший парень. Я предлагаю принять его. Против нет? Нет? Нет. Принимается.
Когда закончилось собрание, старик объявил репетицию. Рецетиррвади какую-то им же сочиненную инсцени-
ровку. Я изображал крестьянина, просящего пощады у коварного помещика, Борька — помещика, Кашек — рабочего с молотом, закованного по ногам. Остальные были разбиты на две группы: на «белых» и «красных». Занятие это понравилось ребятам. Дни бежали. Я освоился, привык к старику, к ребятам, к воскресникам. Дома никто о моем вступлении в комсомол не знал.
Я хожу по платформе около вагонов. Я — часовой... На мне летнее военное обмундирование, английская фуражка со звездочкой из красного сукна; на широком солдатском ремне — подсумок и артиллерийский тесак.
В последнем, шестом, вагоне несколько красноармейцев грузят провиант. Налево у цейхгауза собралась небольшая группка людей. Они толпятся в ожидании прихода отряда. Отряд наш состоит из ста пятидесяти человек комсомольцев и рабочей молодежи. В городе, на базарной площади, сейчас идет напутственный митинг. Ветер доносит отдаленные, едва различимые звуки духового оркестра. Я слышу, как на площади ребята дружно кричат «ура», и жалею, что на мою долю выпало дежурство. Впрочем, хорошо, что, так случилось. Так лучше: из домашних никто не увидит меня. Я сяду в этот, второй, вагон, уеду, а с фронта напишу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92