Отец мой, несмотря на похороны, отправился с утра подыскивать жилье. Вонь, теснота и грязь теплушки опротивели ему, да и некуда больше было ехать. Нижнеудинск был последним пунктом длительного путешествия,
К вечеру была найдена квартира в конце города, па берегу узенькой, заросшей ветлами, речушки.На следующий день переселились в тесную квартирку с заплесневевшими, сырыми стенами. Она была неуютной, темной, грязной.
Увидев зеленоватую сырость на стенах, маленькие квадратики оконцев, крохотную кухню с русской печкой и прогнивший местами пол, Анна Григорьевна развела руками:
— Боже мой, в какой конюшне придется мне жить. Разве я могла подумать, когда в Швейцарии была, что мне придется так нищенствовать... А сколько кавалеров было, да все благородные.
Отец прищурился и зло буркнул:
— Ну и езжай в Швейцарию к своим кавалерам, а мы уж как-нибудь здесь проживем. Сима, расставляй вещи!
Анна Григорьевна поахала, повздыхала и занялась уборкой нового жилья.Опять жизнь приняла обычный свой характер.Отец стал уезжать в командировки; опять по ночам приходил деповский рассыльный с маячащим фонарем, стучал в окно.
Отец ездил неохотно, потому что по пути поезда обстреливали партизаны, появившиеся между Нижнеудинском и Тайшетом.Он медленно укладывал в жестяной сундучок кусок хлеба, лук, сырой картофель, кислую капусту, огурцы и уходил в депо.
Дома все с тревогой ожидали его возвращения, так как воинские поезда партизаны часто спускали под откос.Отец возвращался похудевший, усталый и больной; безразлично поздоровавшись, садился в кухне на табурет у стола.
— Опять стреляли: кочегара убили,— сообщал он.— И когда конец этому будет?
Анна Григорьевна наспех приготавливала горячую воду, смену чистого белья, и отец устало плескался в мыльной воде.Пообедав, он садился за небольшой столик в комнате, около окна. Столик завален механизмами часов, инструментами.Заработка отца не хватало, мы опять стали плохо жить. Отец объявил себя «варшавским часовых дел мастером». К нему несли старые, разбитые будильники, ходики, карманные часы, швейные машины, граммофоны.
Вооружив глаз самодельной лупой, он садился за стол.Анна Григорьевна разговаривала шепотом, неслышно; тихо ходили из угла в угол дети.Стоило произнести кому-нибудь громко слово или застучать стулом, как он оказывался виновником всех отцовских неудач. Отец снимал с глаза лупу, поднимался из-за стола, сжав огромные свои кулаки.
— Сколько раз нужно говорить, чтобы было тихо, когда я работаю? — грозно спрашивал он.
— Я нечаянно,— отвечал я или Володя.
— У-у-у. мерзавец! — и, шлепнув виновника ладонью по лицу, озлобленный, суровый, опять уходил к столу.
Иногда юн возвращался из поездки злой. И по тому, нисколько быстро и широко расставлял он свои длинные ноги и размахивал сундучком, мы издали, увидев отца, узнавали его настроение.
Дома его раздражал каждый пустяк. Тогда начинался настоящий погром: рассвирепев, он метался по квартире, бил всех, кто попадал под руку, а устав, садился на стул и, зажав руками голову, плакал.
— Никогда еще не было, чтобы встретили отца по-человечески,— вздрагивая могучими плечами, говорил он,— никому нет дела, что отец ежедневно находится под обстрелом, всякая сволочь тычет ему наган к носу и обещает повесить как большевика... А какой я большевик?
Мне становилось жаль отца. Однажды я видел, как над ним издевались румыны.
На рассвете, по обыкновению, пришел поездной рассыльный с закоптевшим фонарем и сообщил, что отец должен отправиться в поездку с румынским эшелоном. Отец догадывался, что поездка будет длительной, и поэтому кроме сундука с продуктами захватил корзину с бельем. Я нес перевязанную веревкой дряхлую корзину и прислушивался к отцовскому бормотанию:
— Понаехали, сволочи, на чужую землю и распоряжаются как своим... А людей сколько позамучили да поразграбили... эти чехо-собаки, юго-собаки... румыны... и казаки...
— Был я недавно, Сашка, на Енисее,— обратился отец ко мне,— целые, знаешь, деревни разрушили белые орудийным огнем. Детей, стариков — всех перестреляли. А овец, коров, лошадей гнали и гнали к себе по тракту. Вот потому народ и в лес уходит. Когда уже в России порядки будут?
Помолчав, отец пристально посмотрел на меня.
— Смотри, сукин сын, не вздумай сказать кому-нибудь, о чем с тобой отец говорил. Убью. Понял?..
Когда мы пришли в депо, было уже совсем светло. За мохнатыми сопками, окружавшими город, подымалось большое солнце. Деревянные крыши домов и чахлые деревья казались свежими, как после дождя.
На паровозе мы застали двух вооруженных румын, опоясанных патронташами. Отец посмотрел на них исподлобья и выпустил из паровоза пар. Когда мы выехали из депо, он сказал:
— Две свечки поставили, сволочи... Поедешь со мной?
Я обрадовался предстоящей поездке с отцом. Меня привлекали опасности и приключения, которые ожидали нас в дороге.Станция была необычайно оживлена. Все пути были заняты эшелонами.Женщины в грязных лохмотьях, босые, оборванные дети, старики бродили около воинских эшелонов, собирая консервные банки и выпрашивая у чехов объедки.
Ужасающая нищета рабочих поселков, голод и вместе с тем сытое благополучие интервентов особенно ярко были видны здесь, на станции.Отец смотрел на женщин и детей с тупым безразличием, но я видел, с какой ненавистью вздрагивали углы его губ, когда он переводил взгляд на чехов.
Румыны сидели на ящике. У окна, в грязной, замасленной тужурке, стоял помощник отца Соловьев.У вагонов, вдоль состава, ходили часовые.Я сидел напротив румын, слушал, как в топке гудел огонь, и жалел о том, что согласился на эту поездку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92