— Чего вы от меня хотите? Отпустите меня, я... болен.
Полковник притронулся рукой к моему лбу.
— Э! Да у тебя температурка. Завтра мы тебя в больничку направим, вылечим.
— Отпустите меня.
— Сейчас, сейчас! Ты не волнуйся,— засуетился полковник,— одну минуточку — и все будет в порядке.
И он замолчал, оглядывая грязный и оборванный мой костюм, давно немытое, опухшее лицо.
— Видишь ли, я хотел поручить тебе маленькое дело. Сегодня ты еще пойдешь в камеру, а завтра я переведу тебя в больницу, а когда поправишься, возьму к себе. Но прежде ты должен оказать мне маленькую услугу. Услуга за услугу, так сказать. Видишь ли, я, как добрый человек, не могу терпеть несправедливости. На днях высылаем на каторгу заключенных, и так как я уверен — среди них есть невинные, то я бы хотел их отпустить на свободу. Но как узнаешь среди этой массы бандитов порядочных людей?! А очень, очень не хотелось бы их наказывать, тем более что у них есть жены, матери, невесты, отцы. Если бы ты был добрый, милый мальчик, ты рассказал бы, кто непричастен к этим грабителям и ворам. Ведь, подумай, какое бы ты добро людям сделал.
— Я не шпион!
— Глупенький! Разве я тебя заставляю шпионить? Я хочу, чтобы ты выявил настоящих врагов родины для того, чтобы освободить невинных. Ты подумай об этом. Можешь не сегодня... Можешь завтра... Ты подумай...
Я слушал хитрую болтовню этого человека, и голова моя становилась все тяжелей и бесчувственней.Я закрыл глаза и почувствовал, как меня поволокли в камеру. Резонанс в коридоре был таким, что казалось: рушатся толстые массивы тюремных стен.
За окном течет тихая ночь. В камере темно. Кое-где на нарах, на полу, на скамейке, у дверей смутные очертания молчаливых людей.Никто не спит. Алексей Иванович сидит около меня, опустив на колени голову. Он думает. После моего возвращения из контрразведки Улин стал еще заботливей и внимательней ко мне. Он прикладывал к моей голове компрессы, успокаивал.
Я часто впадаю в забытье... Потом, когда прихожу и сознание, мне хочется с кем-нибудь заговорить, но Алек сей Иванович молчит. Молчит и вся камера.Ночь черная, как пропасть, мучительная, как пытка. Ни одного светлого пятнышка на темной завесе неба. Только изредка скользнет в камеру и дрогнет луч наведенного на тюрьму прожектора, вспыхнут на мгновение бородатые лица.
Пытаюсь вспомнить что-то из далекого прошлого, но мысли без начала и конца возникают и рвутся, как кусочки кинематографической ленты. Сумятица... Отрывки... текут и текут.На нарах шевелится Алексей Иванович, он что-то говорит внушительно и почти приказывающе, но я не могу понять ни одного слова. На минуту голова становится ясной.
— Семеновцы отступают из города, наши в двадцати верстах. Мне говорил сегодня... надзиратель... Семеновны не оставят нас перед отступлением. Они сегодня же разделаются с нами. Нужно вооружиться — каждый должен взять по доске от нар и ждать. Не пустить пи одну сволочь в камеру!— говорит Улин.
— А если они стрелять будут? — спрашивает кто-то
— А если тебя выведут за город и стрелять будут тогда как? —раздраженно спрашивает Алексей Иванович.
— Нужно двум человекам встать с досками у ди рей и, как только войдут, оглушить их по головам и отобрать оружие, а тогда пусть возьмут нас,— говори кто-то.
— Правильно, товарищи. Я становлюсь у дверей. Потом я опять ничего не слышу и падаю, падаю куда-то все ниже... Тоненькая женщина в белом склоняется надо мной и прозрачной ребяческой рукой касается.
моего лица... Я узнаю ее... Ну, да!.. Ведь это Сима... Как же она могла очутиться здесь?..
И вдруг она исчезает... Трещат доски... Гремят двери... Возня, глухие удары и выстрел. Кто-то кричит...
— Лежите, лежите, товарищ... Вам нужно спокойно лежать.
Передо мной девушка в белой косынке и в белом халате. У нее смуглое лицо и глаза с длинными ресницами. Когда она улыбается, на левой щеке углубляется ямочка.
— А мы думали, что вы не выживете, плохим вы нам казались,— говорит она,— а вы молодцом держитесь.
Хочу подняться, чтобы осмотреться.
— Нельзя! Нельзя! Вы опять не слушаете меня.
— Сестрица, где я?..
— Вы в больнице... Третьего дня в город вошли красные.
— А Алексей Иванович? Где он?
— Наверно, дома... Дома ли?
Сестра встает с белой табуретки. Здесь все белое, все сверкает. И даже пряди выбивающихся из-под косынки ее волос кажутся мне белыми, сверкающими.
— Лежите спокойно, у меня много больных.
— Сестрица, нельзя ли покушать чего-нибудь?
— Нельзя... потерпите еще.
И она уходит, мягко ступая по половику.Пришли свои. Неужели это правда? Неужели кончились нестерпимые муки семеновского застенка? Неужели не будут больше пытать и издеваться? Но где же Алексей Иванович, где остальные? Неужели в последнюю ночь семеновцы покончили с ними! Нет! Нет! Не может быть! Но почему не может быть? Ведь могли же они, открыв двери камеры, перестрелять всех по одному. Но как же тогда уцелел я?
И тут в памяти встают шум, возня, треск и скрип досок. Но не бред ли это был?.. Ах, как хочется увидеться с кем-нибудь из товарищей по камере, поговорить, расспросить. Может быть, здесь, в госпитале, кто-нибудь?
Зову сестру. Но крик мой слаб. Закрываю глаза и чувствую себя маленьким, беспомощным мальчиком.Когда открываю глаза, у постели моей стоит Борис Он держится за спинку койки и смотрит ласковыми, добрыми глазами.
— Здравствуй, япошка, здравствуя, родной!
Он двигается ко мне с помощью костыля. Нога его, перевязанная и согнутая в коленке, висит как деревяшка. Уронив костыль, он падает ко мне на постель и целует, целует меня. Обнимаю Бориса, ищу косматую его голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92