Письмо было написано в эту же ночь.
«Лети, письмо, лети к тому, кто мил сердцу моему.
Лети, письмо, никому не попадайся,
только в ручки моей Ниночке отдайся».
А ниже:
«Нина! Неужели вы не чувствуете, как я люблю вас? Я страдаю, я знаю, что вы не любите меня. Вы должны меня любить, иначе я умру.
Несчастный, любящий вас Саша».
Встретились мы через несколько дней. Больше часа я ходил с ней, изредка, невпопад, отвечая на ее вопросы.Письмо вручил при расставании и почувствовал, как зарделось мое лицо.Я порывисто схватил ее руку, поцеловал и быстро как сумасшедший убежал.
Спустя несколько дней, вечером, когда я собирался уйти из отдела домой, ко мне подошел Ковалев и сказал:
— Не уходи, поедешь па операцию.
Ковалев был помощником Дубровина. Он ходил в генеральской шинели с красной подкладкой, и я боялся его больше, чем начальника.Через час мы тряслись в стареньком нашем грузовике. Скоро машина остановилась у маленького деревянного домика с закрытыми ставнями.Я еще раз тщательно проверил барабан нагана с вдавленными головками пуль и пошел к крыльцу.
Но Ковалев задержал меня и спокойно приказал:
— Останешься с бойцами здесь. Да смотри, не проворонь, следите в оба. Птица здесь очень ловкая живет. Не так давно в Троицкосавске она двух пограничников уложила.
Расставляю бойцов вокруг дома и в огороде, а сам устраиваюсь под навесом сарая.Отсюда видна часть двора, крыльцо.
Ковалев обошел посты и, поднявшись по ступенькам, осторожно стучит в дверь... Долго не отвечают. Потом где-то скрипят дверные петли и чей-то простуженный голос хрипит:
— Кто там?
— Откройте, милиция с проверкой,— говорит Ковалев.
— Какая может быть ночью проверка?
— Я прошу вас открыть, иначе мы взломаем двери,— требует Ковалев.
— Ну и ломайте, а открывать я не буду... Ковалев стоит несколько минут, потирая руки, потом вытаскивает из деревянной кобуры маузер и снова настойчиво стучит в дверь рукояткой револьвера. И тогда в коридоре опять голос:
— Подождите, не сходите с ума.
Щелкает задвижка, и Ковалев входит с тремя бойцами в дом.Во дворе наступает тишина. Только с улицы доносятся мягкие шаги бойцов.Поднимаюсь со своего места и медленно хожу по огороду. Отсюда видна вся Зауда. Где-то далеко поскрипывает санный обоз. Скрип все отдаляется, становится глуше и утихает вовсе.
Слабо дрожат в темноте мерцающие огоньки керосиновых ламп. Кажется, что домики закутались в снежиые сугробы, чтобы удобней было дремать, и плывут у,-бесконечному полю, как отражения облаков...
Сколько бессонных ночей проведено за Удой! В том в крайнем, двухэтажном доме с резной верандой старый пес — казачий полковник — ползал в ногах, убеждая что он мирный гражданин и политикой не занимается, а после в квартире его нашли пулемет и сто винтовок.
Мы извлекали винтовки из подполья одну за другой а седой полковник стоял подавленный, с восковым лицом и бормотал:
— Не знаю, не знаю, господа, это какое-то недоразумение...
А в том маленьком домике, что утонул в саду, па берегу Уды, белобандиты в упор убили славного чекиста Абрама Гроссмана.Мы подняли Абрама на руки и осторожно понесли в больницу. Всю дорогу он смеялся, шутил, говорил о нашей оплошности и умер на операционном столе.
Забираюсь под навес и чувствую, как мною овладевает дрожь. Топочу ногами, потираю руки, но дрожь не утихает. Ноют от холода кончики пальцев.
Обегаю посты, перебрасываюсь словами с бойцами и опять с нетерпением жду Ковалева.Время, кажется, застыло и вовсе не движется. На востоке, за гребнями городских крыш, медленно светлеет небо. Звезд пет. Они уплыли куда-то на запад, увлеченные ночной темнотой. Где-то за Удой горланят петухи.
Когда становится совсем светло, на крыльце появляется Ковалев и приказывает обыскать двор.Мы роемся в сарае, на огороде, на чердаке, но ничего не находим.Вскоре опять появляется Ковалев, но уже не один. Он спускается по ступенькам, за ним выходит женщина в беличьей шубе и в белом пуховом платке и мужчина в шинели и в военной фуражке.
Женщина стоит спиной ко мне, поправляя платок. Всматриваюсь в тонкую, хрупкую ее фигурку, и мной начинает овладевать беспокойство.
«Нина?.. — мелькает в голове.— Нет, не может быть... Ведь она сказала, что ее отец комиссар и находится на фронте...»
Подхожу ближе, всматриваюсь в лицо ее, и ноги подкашиваются как у пьяного...
«Как же так?..»
Дольская не видит меня. Пока шофер заводит мотор, она стоит неподвижно, бледная; струйка светлых волос падает ей на щеку, тонкие брови ее шевелятся, губы туго сжаты.
Ковалев подходит к ней и говорит:
— Садитесь в кузов, сейчас поедем.
Она поднимается в кузов, садится на скамейку рядом с другим арестованным. Мужчина подвигается ближе к борту. У пего грустное костлявое лицо, острый подбородок и маленькие круглые глаза.
В машину один за другим влезают бойцы.
— Чего ты там стоишь, лезь скорей,— высунув голову из шоферской будки, говорит мне Ковалев.
Я поднимаюсь в кузов и сажусь на борт грузовика спиной к Дольской.Мне становится ясно, что дружила она со мной исключительно из шпионских побуждений. Меня охватывает желание наговорить ей грубостей, оскорбить ее, чтобы она почувствовала, как сильно я ненавижу ее в. этот момент, но в горле торчит горячий ком...
Замедлив бег и качнувшись у ворот, машина тихо въезжает во двор отдела.Соскакиваю на снег и, опустив голову, медленно иду через большой пустынный двор к воротам, стыдясь и пряча от бойцов свои слезы.
— Что с тобой случилось? — догоняя меня, спрашивает Ковалев.
— Завтра... утром я расскажу обо всем... а сейчас не могу,— отвечаю я и, ускоряя шаг, исчезаю за воротами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92