— Почему? — недоумевающе спросил он.
— Тебя хамом называют...
И я рассказал подслушанный мной разговор. Нахмурив брови, отец беззаботно ответил:
— Дурак. Это они про дворника.
— Нет, про тебя.
Отец смолчал. Но больше никогда я не видел его в квартире Мюллера.У Мицкевича был денщик Хваленое. Маленький, полный, в больших сапогах, со стриженой, круглой, как арбуз, головой, он вызывал у окружающих улыбку. Всех он называл «вашскородь», даже мюллеровскую прислугу Клашу. Он часто сидел на крыльце, подкарауливая, когда Клаша выйдет во дзор. Увидев ее, он тотчас же вставал, одергивал широкую, неуклюжую гимнастерку и, пригладив усы, подкашливая и ухмыляясь, шел к ней навстречу.
— Здрастьте, вашскородь. Чавой-то вас не видно ионе во дворе, неужто делов много?
— Много,— отвечала Клаша и смотрела на него насмешливо и снисходительно.
— А то ослобонились бы к вечерку: пошли бы раненых посмотрели; может, земляки какие попадутся.
— Ну уж и интересно смотреть раненых. Лучше бы в кинематограф сводил.
— В ткатер так что недозволено вашскородием ходить.
— Ну и сидите себе на крыльце,— колко говорила Клаша и торопливо уходила в дом.
Хваленов озадаченно чесал затылок, стоял несколько минут посредине двора и уходил. Впрочем, Хваленов редко сидел без дела. Ежедневно его можно было видеть и коридоре начищающим сапоги, готовящим обед, сти-
рающим офицерское белье. Особенно смешно было видеть его за корытом. Подвязавшись нижней рубашкой, он стоял с засученными рукавами, потный и разомлевший, вытирая мокрой рукой лоб. В такие дни Мицкевич был раздражительный и злой. Он проходил мимо Хва-ленова, толкал его в зад коленкой и говорил:
— Эка, дубина, разбрызгал кругом.
Хваленое оборачивался, вытягивал по швам мыльные руки:
— Виноват, вашскородь!
Изредка к Хваленову заходил Приходько, денщик поручика Валентинова, прославившегося жестоким мордобитием. Приходько—широкоплечий, рябой, безбровый, с жидкой щетиной белесой бороды. Они садились на крыльцо, сворачивали самокрутки; дымя табаком, осуждали своих офицеров.
— Ну, как твой? — спрашивал Хваленое.
— Скучает.
— Это с чего бы ему скучать: пища сытная, одежда справная, с барышнями в любой момент гуляет.
— По нашему брату, Хведор Семэныч, скучает. Дисциплины нема. Раньше, бывало, саданет в рыло — и ничого, а зараз — дудки, Хведор Семэныч: отменена ця штукенция.
— Это, конешно, ежели для порядка, то иной раз ничего и по морде съездить.
— Эге. Другой раз пройдет мимо, уципнеть, або под бок встремлить кулак, а только не то, що раньше було.
— Это, конешно, обидно.
— А твой что?
— Мой что, мой матюкнется, и боле ничего,— сердешный человек, строгий.
Хваленов и Приходько казались мне скучными людьми. Мне не нравилась их рабская готовность повиноваться и служить начальству. Иногда я присаживался на крылечко подле них, выпрашивал махорки и, куря из рукава, чтобы не увидели домашние, прислушивался к их разговорам.
— За что же вы любите свое начальство? — спрашивал я.
— Как за що? Начальство всегда полагается любить.
— Они вас ругают, бьют, а вы любите,
Хваленов хмурил косматые брови, чесал под мышкой.
— Понятия у тебя нет, Санька.
— Вот я, например, даже отца ненавижу, когда он бьет меня.
— И занапрасио,— рассудительно говорил Хваленов,— зря бить никто не станет. А побьют — понятия больше в твоей голове прибавится.
Я уходил от них в казарму. Там было веселей и лучше. Хваленов и Приходько почти никогда не заходили в казарму: солдаты встречали их насмешками и дружным хохотом. Не любили их еще и за то, что они постоянно обо всем доносили начальству.
Когда они входили в казарму, на нарах прекращались разговоры.Откуда-нибудь из далекого угла или с нар появлялся низенький, сутуловатый солдат Валуйко и говорил:
— Смирно!
Казарма затихала, многие думали, что появился капитан Мицкевич.Но вслед за этим Валуйко подбегал к Хваленову и, приложив к козырьку руку, громкой скороговоркой рапортовал:
— Так что, дозвольте доложить, вашетво: за время моего дежурства происшествия не случилось, по списку имеется налицо триста человек: двое пьяны, двое в кабаке, один на кухне, а остальные —все справны.
Хваленов отталкивал рукой шутника и, бледнея от злобы, шел по казарме.
— А иде здеся хфедфебель? — спрашивал он.
— Дневальный! Дневальный! — разносилось по казарме.— Представь его благородию фельдфебеля.
— Нет ево: так что весь вышел.
Казарма содрогалась от хохота, а Хваленов, грозя кулаком, шел к выходу.
— Ну, подождите у меня: ужо я доложу их благородию.
В казарме я был постоянным гостем; вместе с солдатами подметал пол, чистил винтовки, водил на водо-пай лошадей и даже обедал с ними. Солдатская пища казалась мне вкусной и сытной. В казарму я приходил с утра и сидел там до вечера. Солдаты любили меня, дакали мелкие поручения, а если не приходил к ним, спрашивали:
— Ты почему, Санька, вчера не приходил? Каши сколько пропало,
— Нельзя было: отец дома.
— А ты плюнь на отца,— советовали мне,— что он тебе?
Особенно привязался ко мне низенький бледнолицый солдат Корозкн. Он ходил всегда чистенький, выбритый и говорил задушевно и мягко. Часто я поддерживал тусклое, облезлое зеркальце, а он, намылив бороду, брился перочинным ножом, предварительно наточенным на оселке. В свободное время Коровий закидывал за плечо японский карабин, и мы уходили в лес.
В лесу было холодно и влажно: каждую ночь моросил осенний дождь.Вверху, над вершинами сосен, плыли хмурые, набухшие дождями тучи.Я шел за Коровиным и собирал в корзинку грибы и папоротник.Коровин часто останавливался, прислушивался к лесному шуму, к крику птиц или дикого козла и, приложив ко рту руку, шепотом говорил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92