Либштеин дымил папиросой и сонными глазами смотрел на рассуждающего наставника.Наставник был маленький плешивый, но с пышными усами. Он поминутно поправлял сползавшие на кончик прыщеватого носа очки и говорил:
— Осиротела мать Россия. Как, братья, жить будем без царя? Кто наставит на путь истинный заблудившихся? Разделят Россию немцы и австрияки. Разделят, Ходить нам под немецким ярмом...
Либштейн молчал. Анна Григорьевна тяжело вздыхала.
— А чего же он отказался от престола; плохо ему было, что ли? — спросил я.
Наставник посмотрел на меня.
— Садись и пей чай... Мал еще рассуждать.
Я воспользовался случаем и сел за стол, на котором были расставлены печенье, белый хлеб, масло.Прогнать меня Анна Григорьевна постеснялась.
Ел я быстро и жадно, подставляя к самовару стакан за стаканом.Когда самовар опустел, я отодвинул стакан, перекрестился и сказал:
— Ну, слава богу, почаще бы цари отрекались от престола,— может быть, я чаще чай с маслом пил бы...
Анна Григорьевна покраснела.
— Стыдись, паршивый мальчишка, что ты? Голодный, что ли, ходишь?
— Голодный,— дерзко ответил я.
— Сил моих нет, Афанасий Петрович. Измучилась я: бросил отец на мою голову и весточки не шлет; что я буду делать с ними, беззащитная женщина.
— М-да... Невинные дети — бич семейства... — заключил наставник.
Я вышел во двор. У забора, освещенные луной, искрились высокие сугробы снега. Где-то за мостом проскрипели шаги прохожих.
«Эх,— подумал я,— как хорошо было бы пойти сейчас в театр и посмотреть «Сорочинскую ярмарку»... Но в кармане было пусто...
И нужно же было остаться без денег именно сегодня!..
К киоску я приходил к восьми часам утра. Там в это время всегда уже толпились газетчики, ожидавшие открытия киоска. Чтобы согреться, они боролись, метали пятаки и толкали друг друга плечами. В половине девятого приходила высокая, тонкая Мария Никитична, старушка с очками на длинном носу, и выдавала газеты. Мы, обгоняя друг друга, неслись по оживленным улицам.
Быстро продав газеты, я шел к стоянке ломовых извозчиков около базара и отыскивал Никифора Афанасьевича Филиппенко.
Свесив с телеги длинные, в разрисованных валенках, ноги, Филиппенко рассматривал суетливых базарных покупателей. Увидев меня, он вытягивал из воротника своего огромного тулупа красное, с большими усами лицо и весело улыбался,
— А, Саша! Сидай, що пишуть в газетах?
Я извлекал из кармана последнюю газету и читал Филиппенко известия с фронта, речи Керенского, Родзянко, Брешко-Брешковской...
Вокруг нас собирались извозчики. Они молча выслушивали газетные сообщения и расходились.Филиппенко вытаскивал из кармана кисет с махоркой, отрывал кусок газеты и протягивал мне.
— Закуримо, Сашко, щоб дома не журылися.
Скручивая козью ножку, я чувствовал себя большим и радовался тому, что так запросто могу выкурить папироску вместе со взрослым человеком.
Лошадь у Филиппенко была высокая, добрая, с длинной гривой и мохнатой шерстью около копыт. Зажмурив глаза, она могла стоять несколько часов подряд, не пошевелив ушами.
Когда Филиппенко нанимали перевозить какой-нибудь груз, я отправлялся с ним. Я таскал вместе с ним вещи, грузил их на подводу, а потом, взяв вожжи, садился на груз и правил лошадью. Филиппенко шел рядом, размахивая руками.
Заработав на извозе, Филиппенко покупал кусок сала, хлеб и, расположившись на телеге, щедро угощал меня едой.К вечеру мы приезжали к нему на квартиру.Дом его, обнесенный плетнем, стоял последним на окраине города. Дальше лежало бесконечное заснеженное поле.
Отведя лошадь на конюшню, мы входили в низенькую хату.У печки озабоченно возилась с самоваром сероглазая пятнадцатилетняя Дуся — дочь Филиппенко. Я приветствовал ее кивком головы, смущенно снимал шапку, и сразу мной овладевала робость.
— Ну, сидай за стол, чего у порога стал,— шутливо говорил Филиппенко.
Поглаживая взлохмаченную голову, я садился за стол и чувствовал, как от волнения загораются мои щеки.
Дуся догадывалась о причине моего смущения... Она снисходительно относилась к моей робкой любви, садилась рядом со мной и подвигала стакан чаю с молоком. Я осторожно прикасался губами к стакану и украдкой посматривал на нее.
...Иногда я приходил к снарядному заводу, где Дуся обтачивала гильзы... Я слонялся возле высокого деревянного забора, подходил к воротам, где стояли сторожа с берданками, и ждал, когда над заводскими корпусами вспыхнет белый сгусток пара и резкий гудок известит о конце работы.
После гудка широко открывались закопченные ворота завода, и сотни грязных, замасленных женщин в косынках оживленно выходили на заводскую площадь.
Я отыскивал глазами Дусю и, прячась за спины людей, не отрывал от нее глаз. Когда толпа несколько редела— сворачивал в переулок, обегал кругом квартал и, затаив дыхание, шел ей навстречу.
— Здравствуй, Саша,— увидев меня, говорила она.— Ты куда идешь?..
Кровь ударяла мне в лицо... Я провожал Дусю домой, невпопад отвечая на ее вопросы.
Дома, когда все ложились спать, я садился около гудящей железной печки и записывал в толстую клеенчатую тетрадь: «1917 год, март».
«Мы едем в теплушках. Пуля попала мне в руку. Я убил сразу семь немцев, и даже Крючков сказал мне: «Ты герой!»
Дуся едет со мной. Она гладит меня по голове. Когда заживет у меня рука и я вырасту,— обязательно женюсь на Дусе. Дочь пашу я тоже назову Дусей».
Однажды в воскресный день, перед вечером, я купил два билета на «Наталку-Полтавку» и, надев новую сатиновую рубаху, купленную специально к этому торжественному дню, отправился пригласить Дусю.
За городом догорала тусклая вечерняя заря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92