Было холодно, но я шел, расстегнув тужурку, чтобы щегольнуть обновой. На этот раз я гладко причесал волосы и сделал пробор. В кармане, согретые теплом, лежали дешевые конфеты. Я воображал, как мы заберемся на галерку и, кушая конфеты, будем смотреть пьесу. Я ей
скажу, что буду учиться делу машиниста и, когда копчу учение, женюсь на ней.И вдруг... я встретил ее в конце города, на глухой улице с каким-то парнем. Она громко смеялась. Я притаился за бревнами, около забора, подавленный и огорченный...
Они прошли мимо меня. Растерянный, я тихо поплелся по улице в противоположную сторону...
У калитки своего дома я разорвал билеты и заплакал.В дневник я записал:
«Дусю у меня отбивает офицер. Я вызвал его на дуэль, и он ранил меня. Дуся плакала надо мной. Я надел маску, черное покрывало и уехал на белой лошади в лес. На извозчике по дороге ехал офицер, я выстрелил в него и умчался в лес».
На следующий день я не пошел к Дусе, а в дневнике записал: «Я разбойник. У меня шайка. Я избиваю офицеров и купцов. Купцы приносят мне много денег. Деньги я раздаю бедным».
Анна Григорьевна обнаружила мой дневник, прочла, бросила в печку и сказала:
— Ну и дурак же ты, Сашка! Подумай, какими глупостями ты занимаешься...
Я ничего не ответил ей.Так закончились записи в дневник и моя любовь.В доме у нас готовились к встрече отца.На днях почтальон вручил Анне Григорьевне письмо. В письме отец сообщал, что больше двух лет разыскивает нас, и обещал увезти на запад.
В день приезда отца всей семьей отправились на вокзал. Был май. Дул теплый весенний ветер. Цвела белая акация.Анна Григорьевна надела шляпу с белым пером, перчатки и длинное платье. Женя была в чесучовой жакетке. Накануне она завила волосы и теперь шла важная несерьезная.
Сима не знала о приезде отца. Она по-прежнему жила у Харитоненко, и мы редко ее видели.Когда поезд подошел к вокзалу, люди на перроне засуетились. Среди пассажиров торопливо бегали носильщики в белых передниках.
Отец спустился с лесенки предпоследнего вагона. В руке он держал свой неизменный жестяной сундучок. Одет он был в черную сатиновую рубашку; на голове — широкополая фуражка с кокардой.
Отец окинул всех нас коротким внимательным взглядом и недовольно произнес:
— Эко, дураки, понарядились... Что я... граф какой-нибудь, что ли?., Ну, здравствуйте...
Обнял Анну Григорьевну, расцеловал нас.
— Федюша, милый, почему ты так долго не писал? — ласково спрашивала Анна Григорьевна.
— Откуда мне было знать, куда вас перебросили. Насилу добился в управлении дороги толку.
— А мы думали, что ты совсем потерялся.
— Могло быть и так,— деловито сказал отец.— Все время на фронте...
Дома нас встретил накрытый белой скатертью стол с закусками. Уселись за стол всем семейством и пригласили соседа.Отец посмотрел на Либштейна свысока, чуть прищурив глаза, но подал руку и сказал:
— Прошу за стол. Только извиняюсь: у нас все из свинины...
— Ничего, я все ем,— смущенно ответил сосед и сел возле отца на придвинутый ему стул.
— Федюша, какая радость, что мы опять все вместе,— твердила Анна Григорьевна, наполняя стаканы брагой. Пощипывая остренькую бородку, отец спросил:
— А где Сима?
— Сима... Сима,— замялась Анна Григорьевна,— не захотела с нами жить. Она служит горничной.
— К вечеру позвать Симу. А ты,— повернув голову ко мне,— учишься?
— Нет, одну зиму только учился. Я работал.
— Значит, дураком растешь.
Анна Григорьевна застыла за столом, напряженная и растерянная; она думала, что перед отцом сразу раскроется наша нищета.Пьянея от браги, отец рассказывал разные случаи из фронтовой жизни.
— Бьют нас потому, что везде изменников много: в штабах немчура сидит, а на фронтовой полосе жиды шпионят. Вы не сердитесь, это верно,— сказал он Либштейну,— вот совсем недавно в одной деревне, около Риги, нашли еврея в лавочке. У него под прилавком был полевой телефон, и он сообщал все сведения о войсках германцам.
Либштейн перестал кушать; сморщив узенький загорелый лоб, он побледнел и спросил:
— А вы видели сами, господин Яхно, хоть одного еврея-шпиона?
— Видел,— не задумываясь выпалил отец.— Видел, как этого шпиона волокли на виселицу. Ну и смеху было! Его ведут к телеграфному столбу, а он на коленях ползает, целует солдатам руки и орет: «Ох, и зачем же вы ведете меня вешать, неужели интересно людям смотреть, как человек висит на веревке и дрыгает ногами». А потом он обещал триста рублей и золотые часы офицеру, но ничего не вышло: вздернули голубчика.
Либштейн поморщился, забарабанил пальцами по столу, глотнул браги.
— Вы видели, как умирал несчастный еврей, но вы не видели шпиона. Евреев шпионами называют для того, чтобы скрыть настоящих шпионов.
Отец вскочил, откинул стул, на желтоватом виске его забилась синяя вена. В комнате стало тихо.
— Что ты сказал?! — громовым голосом пробасил отец.
— Я сказал, что шпионаж там, где его не ищут.
Отец стоял против него, побагровевший, злой и решительный. Из-под сильных надбровий глядели на Либштейна блестящие бешеные глаза.
— Нет, ты скажи, кто шпионы?
— Я ничего обидного не сказал. Ну, я извиняюсь, если я обидел вас, господин Яхно.
Анна Григорьевна покраснела и растерянно твердила одно и то же:
— Федя, Федюша. Ну не надо портить праздник... Ну господин Либштейн извинился... Он ошибся.
— Ну то-то,— угрожающе произнес отец и сел за стол.
Он выкурил папиросу, наполнил стакан брагой и притянул соседу:
— Пей!
Либштейн отодвинул стакан и, вздыхая, неловко поднялся из-за стола.
— Спасибо, господин Яхно, мне надо идти, у меня работа.
— Пей, говорю! — настаивал отец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92