К вечеру сдайте награбленные вещи на пограничную заставу... В каждую вашу избу поселяется уныряннн... Кто не выполнит мое распоряжение, пусть пеняет на себя...
Больше Петруппп не говорил. Он спустился со ступенек и сел на копя...
Весь остаток дня мы ходили в тяжелом безмолвии по Упырю, среди развалин. Под ногами трещали головешки, вздымалась зола, звенели обгорелые ведра.
Петруппп искоса поглядывал на унырян, суетившихся около полуразрушенных печей, и говорил:
— Не унывай, народ, новый Уныр построим, Советская власть не даст вам погибнуть...
Вечером Петрунин расставил вокруг деревни посты и назначил патрульных. Вернувшись на заставу, он зажег коптилку и сказал:
— Завтра Яхно и Белецкий отправятся в Верхне-удипск и сообщат Дубровину о наших делах... Скажете, что у нас больше ста человек арестованных и не с кем отправлять их. Пост пустой оставлять нельзя... Да пусть ревком помощь упырянам даст, сгорели, мол, дотла, скажете, жить негде...
Потом он снова поднялся, закурил и стал ходить по комнате.
— Товарищ Петрунин,— произнес Белецкий,— вы бы отдохнули немного.
Петрунин поднял голову, взглянул на Бориса, и туго сжатые, обветренные губы его улыбнулись, глаза просветлели:
— Нет, нельзя, Боря,— сказал он и вышел на крыльцо. Там он вылил себе на голову несколько ковшей воды, потом сел на ступеньки, оперся на руку и долго смотрел в темноту.
На рассвете, оседлав лошадей, мы собрались в далекий путь.Проводником Петрунин послал с нами дядю Матвея.
— Смотрите, поосторожней,— говорил он.— Сами знаете, какое время. Наткнетесь на унгерновцев — не сдобровать. Дядя Матвей, ты их веди охотничьими тропами... Так-то лучше будет... Ну а отдохнете малость и назад возвращайтесь, дела здесь много...
В Усть-Кяхте мы оставили лошадей в погранпунк-те, расцеловались с дядей Матвеем и сели на пароход.
На следующий день мы уже подплывали к Верхне-удинску.За кормой парохода под плицами колес пенилась и шумела вода. Далеко, за зелеными массивами берегов, окутанных легкой пеленой тумана, вырисовывался разбросавшийся по берегу ставший родным город. Мы с волнением смотрели на него и вспоминали Дубровина.
Как он там, вспоминает ли о нас? Борис тихим и задумчивым голосом говорил:
— Я думал, что больше никогда не вернусь сюда... Но вот, ездили, ездили — и опять возвращаемся... Чудно как-то!..
Он присел на скамейку, опустил па руки голову и несколько раз вздрогнул; лицо его побледнело.
Я с тревогой посмотрел на Бориса. Всю дорогу с ним что-то происходит. По ночам Борис кричал во сне и командовал. Я тотчас же будил его.
Иногда Борис начинал вдруг без причины плакать.
Я долго и настойчиво допытывался, что с ним, но он только разводил руками.
— Не знаю... Вот просыпаюсь, и слезы душат меня... Пытки в Чите, скитания по тайге и линзянские события даром не прошли...
— Боря, опять тебе плохо? — спрашиваю я.
— Да... сердце... раньше его точно не было...
Я вытаскиваю из ранца кружку и бегу за водой. Когда возвращаюсь, Борис лежит на скамейке. Он приподнимает голову, пьет несколько глотков воды и говорит:
— Черт его знает... вот, плакать хочется... Никогда этого не было. Я не плакал даже, когда били меня в читинской контрразведке... Однажды в подвал, где я сидел, пришел Массальский. Я встал с нар. Массальский подошел и ударил в лицо. Потом он бил в грудь, по раненой ноге, бил сапогом в живот, а я был точно каменный... А теперь вот — слезы...
— Ты заболел, Боря. Нервы. Лечиться нужно... Борис поднялся со скамейки, выпрямился, брови
гневно сдвинулись, глаза стали строгими, пронизывающими.
— Ни черта подобного... мы еще поборемся... повоюем!
Он прошелся по палубе, достал из бокового кармана гимнастерки папиросу и, закурив, взглянул па берег.
Чуть навалившись на левый борт, пароход подходил к пристани. Борис заволновался, бросил недокуреиную папиросу и быстрыми шагами спустился по лесенке вниз. У сходен он еще раз сморщился, потом глубоко вдохнул в себя воздух и, уже прямой и энергичный, вышел на берег.
— Ну, здравствуй, Верхнеудинск,—радостно произнес он.
Вечером мы встретились с Дмитрием Ивановичем на его квартире. На столе пел самовар. Освещенная зеленоватым светом ночи, за окном текла Селенга. В темноте мерцали огни плывших по течению плотов.
Дмитрий Иванович сидел в нижней рубахе, босиком и, отливая из стакана чай, слушал рассказ Бориса. На высоком лбу его и на губах выступили мелкие капельки пота.
У самовара суетилась Ольга Михайловна. Высокая, стройная, с большими задумчивыми глазами, она казалась мне необыкновенно красивой. Каждый раз, когда я бывал в квартире Дубровина и встречался с Ольгой Михайловной, у меня загорались щеки. Дубровин замечал мое смущение и нередко шутливо восклицал:
— Не отбить ли хочешь Олю? Смотри, подлец, на дуэль вызову.
Я краснел еще больше...
Ольга Михайловна налила еще один стакан чаю, но Дубровин не стал больше пить. Шумно поднявшись из-за стола, он отыскал под кроватью сапоги и, обуваясь, сказал.
— Завтра к врачу пойдешь... А сейчас отдыхайте... Мне нужно еще побывать в губкоме...
У Бориса неприятно сморщилось лицо, брови дернулись, глаза загорелись. Он отодвинул недопитый чай и раздраженный встал из-за стола.
— Рассказывал я вам все это не для того, чтобы завтра по больницам шляться. Завтра мы поедем обратно, а вы помощь поскорей посылайте...
— Помощь Петруннну выедет завтра из Троицко-савска. Сейчас дам телеграмму. А вы останетесь здесь. Тебе лечиться надо. С такими нервами никуда ты не годишься.
— Не буду я лечиться! Отправляйте нас обратно. Разве мы для" лечения приехали?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92