Я остановился у вагона, около которого никого не было, и робко стал ожидать, когда отворится дверь. Рядом стояла маленькая, сухонькая женщина в плохих, порыжевших пимах и оборванной, ветхой солдатской шинели. Потемневшее от огня, помятое ведерко дрожало в озябших ее руках.
Поминутно открывались двери вагонов, и высунувшаяся голова свистом подзывала мальчишек, точно собак. Мальчики, звеня котелками и кастрюлями, стремглав бежали к открытому вагону.
Женщина с завистью смотрела на мальчишек, и по злобному блеску ее лихорадочных глаз я понял, что она всем своим существом ненавидела их.
Она ждала, когда откроется вагон и ей плеснут немного объедков. Но вагон не открывался.
Наконец в соседнем вагоне, распахнулась дверь, и чех позвал:
— Мальчик, сюда. Быстро!
Я бросился к вагону. Чех вылил в мою кастрюлю несколько котелков супа и дал целую буханку белого хлеба. Я обрадовался удаче и, поблагодарив, отошел на прежнее место. Женщина злобно посмотрела на меня:
— Уйди, байструк проклятый! Тут мое место.
— Ты что же, купила его?—дерзко спросил я. Женщина рассвирепела:
— Уйди, а то голову разобью!
— Ну, ты не очень-то, а то я!..— отступая, пригрозил я.
Женщина отвернулась. Постояв, она нашла на земле окурок, закурила и, подойдя к вагону, постучала в дверь.Дверь открылась, и на пороге показался щупленький, во френче, чешский офицер.
— Что надо? Зачем стучаль?
— Хлебца нет ли у вас кусочка? — жалобно, певуче произнесла женщина.
Чех насмешливо сощурил глаза:
— Работать надо.
— Да где ее, работу-то, найдешь.
— Замуж выходи, молодой еще.
— Да кто же меня с детьми-то возьмет? Уж будьте добренькие, не откажите бедной женщине.
— Нэту, нэту, иди отсюда!
«Почему бы ему не дать ей кусочек хлеба, ведь у него, наверно, много хлеба. Ну и сволочной чех!»,— подумал я, но когда из соседнего вагона опять высунулась голова и женщина первая побежала на зов, я поставил на снег корзину и бросился обгонять ее.
Офицер был доволен, он смеялся. К вагону мы подбежали вместе. Чех выбросил кусок зачерствевшего хлеба, и я первый поймал его. Женщина схватила меня за полу пиджака:
— Отдай, падлюка!
Я вырывался, отталкивал ее локтями, но женщина все настойчивей вырывала у меня хлеб. И вот, когда казалось, что хлеб выскользает из моих рук, я бросил его в сторону на снег.
Женщина оттолкнула меня и потянулась к хлебу. Но я решил ни за что не уступать ей добычу. Быстро догнал ее, подставил ногу, и она, всплеснув руками, растянулась на скользком, затвердевшем снегу.
Я схватил хлеб и побежал к корзине. Но женщина настигла меня и повалила на землю.Я упал животом на хлеб, а она била меня в лицо, тащила за волосы.
— Все равно мой будет. Лучше добром отдай, собака! — кричала она.
Я оттолкнул ее, вскочил и бросился к хлебу: он был обломан, измят и выпачкан в угольном шлаке. Рядом лежали корзина и опрокинутая кастрюля, суп разлит по снегу. Я поднял корзину, очистил от шлака хлеб.
Женщина стояла в стороне растрепанная и тяжело дышала, по щекам ее медленно скатывались крупные слезы.В полуоткрытых вагонах весело хохотали, довольные этим зрелищем.Мне вдруг стало стыдно. Может, она голодает еще больше, чем наша семья.
Я подошел к женщине, всунул в ее мешок измятый хлеб и направился в другой конец станции, где стояли югословаки.Там я вновь наполнил кастрюлю супом и, выпросив несколько кусков хлеба, вернулся домой.
Дома очень обрадовались моей добыче.Анна Григорьевна разогрела на печке вкусный рисовый суп, наделила каждого куском хлеба, и мы первый раз за многие дни поели досыта.Теперь к чешским эшелонам я стал ходить ежедневно.У нас почти всегда был хлеб, суп, а иногда жирная рисовая каша.
Анна Григорьевна ласково поглядывала на меня. А отец становился еще мрачней и беспокойней.
— Нищенки. Машинист под вагонами чешские куски собирает. Боже мой!
— Ты, Феденька, кушай, кушай. Ведь не украдено. А богаче заживем, может быть, и мы кому подавать будем.
День у меня был целиком занят. Утром, еще до рассвета, я брал пыльный угольный мешок и, утопая по колено в снегу, шел в конец станции, где паровозы грузили уголь.Здесь я оставлял в канаве мешок и уходил к угольной куче, где работали китайцы. Я выбирал небольшой кусок угля, прятал под полу пиджака и нес к канаве.Наносив кучку угля, я складывал его в мешок и возвращался домой. К двенадцати часам с ведром и мешком под хлеб я уходил к чешским эшелонам.
Женщина по-прежнему ходила возле вагонов, и ей никто не подавал. Однажды она жалобно просила у повара остатки, которые он сливал в помойный оцинкованный чан.
Повар захлопнул дверь, но женщина опять постучала в дверь кухни и почти с отчаянием попросила:
— Подайте, христом-богом молю.
А потом сказала:
— Ну и люди. Звери и те жалостливей.
Внезапно открылась дверь, и на голову женщины полились дымящиеся помои. Мгновение она стояла растерянная, грязная, с залипшими глазами. Она вытирала лицо, сбрасывала с шинели размокшие корки хлеба, картофельную кожуру. И вдруг как-то неожиданно оправилась, злобно посмотрела на смеющихся в соседнем вагоне солдат и, покачиваясь, отошла в сторону, к кустарнику.
У кустарника приостановилась, подняла сжатые кулаки и, размахивая ими, сиплым, пронзительным голосом закричала:
— Кровопийцы! Бандиты! Воры проклятые! Ограбили Россию! Ну, подождите, варначьи души, отольются вам наши слезы!
И пошла через кустарник на болото, где стояла ее низенькая землянка. По дороге она останавливалась, грозила кулаками... Из окна одного из вагонов грянул выстрел;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92