— Если бы я с тобой не пошел за папиросами, ничего бы этого не было. Нет ли у вас чего покушать? Трое суток не ели, ей-богу, прямо животы засохли...
Хозяин помедлил с ответом, переступил с ноги на ногу, повернулся:
— Пойдем в избу, молоком напою. А только вы не подосланные откель?
Борис рассмеялся:
— Сказал ему, откуда мы, так он не верит, чу-дак!
— Хто вас знает: ноне по тайге бродит разный народ...
Мы прошли в избу.Почти у дверей стояла большая русская печь. Напротив, у окна, стол, окруженный длинными скамейками. Справа две кровати, покрытые солдатскими одеялами. На полу—шкура медведя, над кроватью — рога лося. В углу — иконы...
Борька снял фуражку, перекрестился и, подмигнув мне, произнес:
— Ну-с, здравствуйте, храни вас господь. Я тоже неловко перекрестился.
Борька подошел к хозяйке, возившейся с посудой около печи, и протянул ей руку:
— Здравствуйте, хозяюшка, бог в помощь вам...
Женщина в длинном платье смутилась и, вытерев о подол руки, поздоровалась с Борисом.
— Эх, и хорошо же здесь у вас. Живете себе: никто — вам и вы — никому. Прелесть!
Хозяин нахмурился:
— Живем, бог не обидел, только красные малость докучают. Лошадей вот забрали. А дозвольте спросить: какая жизня в Верхнеудинском? Реквизиции делают?
— Делают.
— И сильно?
— Сильно.
Хозяин крякнул, повел плечами:
— А у кого, дозвольте спросить, берут?
Борька придвинулся к столу и, загибая пальцы, заговорил скороговоркой:
— У торговцев берут — раз; у белых берут — два; у попов — три; у буржуев — четыре; у кулаков — пять...
Хозяин прищурил глаза:
— У всех, значит.
— Ну, у бедных, у рабочих—у тех не берут. У них что возьмешь?
— Оно верно: у голого рубашку не сымешь,— заключил хозяин.— Маланья, накорми гостей.
Хозяйка мягко проплыла по комнате, накрыла стол скатертью, положила возле нас деревянные ложки. Потом принесла большую глиняную посудину, наполненную дымящимися щами.
Мы жадно стали есть.Где-то за окном вдруг что-то захлопало... Это дрались петухи. Хозяйка выбежала из избы.
— Пошли, пошли, окаянные,— послышался со двора ее голос.
Хозяин повеселевшими глазами посмотрел на Бориса.
— А какой губернии вы будете? — спросил он вдруг.
— Вятской,— не задумываясь отчеканил Борис.— Вятский народ хватский — семеро одного не боятся, а ежели один на один, так все котомки отдадим.
— То-то, я гляжу, больно уж бойкой ты,— усмехнулся хозяин.
— У нас все такие. А вы откуда? —в свою очередь спросил Борис.
— Мы-та? Мы здешние, тут недалече деревня, мимо нее проходить будете.
— А почему же вы здесь живете? — спросил я.
— Утек. Тут спокойней и скотине, и хлебу, и мне.
— Что же, вас красные, наверно, беспокоили?
— Оно, конечно, и от белых приходилось, а только они вроде как справедливей. Ну, возьмут там что, а так, чтобы под корень срезать,—этого у них нету.
Борис отложил ложку, вытер ладонью губы и произнес, глядя на меня из-под опущенных ресниц своими насмешливыми глазами:
— Вот ишак!
— Это про што это ты, паря?—спросил хозяин.
— Это я по-французски говорю: народ исправный, работающий, вот и хозяйство доброе.
Хозяин заулыбался:
— А рази такое хозяйство было? Одних коров десять—двенадцать держали. Слава богу, при старой власти плохо не жилось. А пришли товарищи — все на ветер полетело.
— Да! — подтвердил Борис.
А хозяин, почесывая потную рыжеволосую грудь, продолжал:
— Вот она, белая власть, теперича и кровушку льет, чтобы старые порядки вернуть. А только трудно это, когда народ приученный к чужому добру.
Борис, подлаживаясь под грустный голос хозяина, успокаивал его:
— Но ничего, дорогой друг, скоро все по-старому пойдет.
Наступили сумерки. Хозяйка ушла стелить нам постель в небольшой пристройке к дому, а хозяин все допытывался, как мы шли и не боязно ли без оружия ходить по тайге.
Наконец стало уже совсем темно, и мы отправились спать. Закрыв на задвижку дверь, утомленные, мы быстро уснули.Ночью я просыпаюсь от какого-то подозрительного шума на дворе. Приподымаю голову, прислушиваюсь. Кто-то осторожно дергает нашу дверь... Отыскиваю в темноте брюки, сапоги, наган и тихо бужу Бориса. Но он непробудно спит. Руки его разметались по полу, голова скатилась с подстилки. Он что-то шепчет во сне.
Я быстро натягиваю сапоги и снова начинаю будить Бориса:
— Боря, Борис! Борька, пень сосновый! Белецкий чешет голову и, зевнув, снова засыпает. С улицы все настойчивей дергают дверь.
Я слышу голос хозяина.
— Ваш благородь,— шепчет он.—Понапрасну не тратьте силы. Мы их через окно возьмем, и не пикнут. Дверь они палкой заложили.
Я снова бужу Бориса. А к окну уже приближаются мягкие, осторожные шаги.Ноги мои начинают дрожать... Вспоминаю, что в углу, около порога, стоят мешки, наполненные мукой. В темноте на ощупь, как слепой, добираюсь к мешкам и устраиваюсь за ними. Здесь удобно, как в засаде. Взвожу курок нагана, направляю дуло на окно и прислушиваюсь к тишине. Все замерло. Не слышно ни шороха, ни движений, и мне кажется, что ничего больше не существует в мире, кроме моего сердца и тихого храпа Бориса.
За окном на ветру колышутся темные очертания ветвей.Вспоминаю слишком любезный прием рыжебородого кулака, его улыбки, затаенную злобу в мутных голубоватых глазах. Он расспрашивал, прикидывался наивным дурачком для того, чтобы ночью устроить нам ловушку. И нужно же было заходить к этой рыжей обезьяне.
Мысли мои прерывает какой-то шорох. По спине пробегают мурашки.К окну осторожно подкрадывается хозяин. Я узнаю его по белой рубахе. С секунду он сидит под окном, а потом осторожно, ломиком, начинает открывать окно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92