— А я останусь пока здесь... Этого требует служба,— добавил он.— Смотри, Аня, береги детей... я скоро приеду...
Всю ночь, мы суетились в темноте, собирая вещи.Утром почти все было унесено на Западный вокзал. Дома осталась только небольшая корзина с посудой. Я и Сима отправились за ней.
В доме было пусто, неуютно: на полу, на столах, на Продранном диване, из которого вылезли пружины и мелкая стружка, валялись разбитые тарелки, тряпки, коробки, банки. В углу стоял раскрытый шкаф с отцовской одеждой.
Мы взяли корзину, попрощались с семьей часовщика и пошли на кладбище проститься с матерью.Среди одиноких деревянных крестов, каменных памятников и склепов разыскали могилу с маленьким сосновым крестом. Из насыпи над могилой выбивалась травка. У креста желтела семья диких ромашек.
Сима молча постояла несколько минут, потом, закинув за спину косу, стала очищать могилку от бурьяна и поправила разбросанные кем-то у креста камешки.
Я сидел на каменной плите соседней могилы, поросшей мхом, и смотрел на Симу.
— Нет нашей мамы,— тихо сказала она, и губы ее скривились...
На кладбище было пусто. Высокие оголенные ветви деревьев плавно раскачивались на ветру; кричали где-то беспокойные грачи. Сима перекрестилась, нагнулась и поцеловала холодную землю.
— Прощай, мама,— сказала Сима.
— Прощай, мама,— повторил я. На вокзале мы простились с отцом.
И потекли дни, недели в душной, набитой людьми теплушке.
Город Сумы.
Мы поселились на окраине города, у лавочника Киселева. У него был большой каменный дом и бакалейная лавка с вывеской над дверью: «Продажа оптом и в розницу».
Киселев — огромный мужчина лет пятидесяти, с широкой седой бородой, мясистыми щеками и большими серыми глазами.Ежедневно его можно было видеть расхаживающим по двору в синем картузе, в жилетке поверх белой с голубыми крапинками рубахи. Он неторопливо распоряжался по хозяйству: заглядывал на огород, где, сгибаясь над грядами, работали наемные женщины, открывал двери конюшни, проводил ладонью по крупам лошадей,
потом шел в сад, раскинувшийся на берегу узенькой речушки, и там долго бродил вокруг деревьев, закинув назад пухлые короткие руки.
В лавке постоянно стояла его невестка Марина — жена старшего сына Ивана, пропавшего на Западном фронте.Мы заняли маленькую комнатку, около кухни. Денег, которые отец дал на проезд, хватило ненадолго.
Недели через две Сима поступила горничной к сахарозаводчику Харитоненко, а я начал работать «в крахмальном производстве», наспех оборудованном во дворе Киселева.
Около огромных деревянных корыт на солнцепеке суетилось человек пятнадцать подростков.Киселев получил большой заказ на крахмал от какого-то военного ведомства. Каждому из нас он платил по десять копеек в день и кормил один раз борщом, густо заправленным сметаной.
С сумерками мы заканчивали работу и усталые садились вокруг стола. Ели мы долго и молчаливо, аккуратно облизывали ложки. Приходил Киселев и, закинув назад пухлые руки, спрашивал:
— Ну як, хлопцы, поилы добрэ?
— Добрэ, дякуем, Петра Афанасьевич.
— Ну и гарно.
Киселев вынимал из кармана широких шаровар мешочек со звенящим серебром, высыпал деньги на угол стола, отсчитывал каждому по гривеннику и говорил;
— Працюйте добрэ, ничего для вас не пожалкую. Мы вставали из-за стола и, довольные очередной получкой, шумно выходили за ворота, на потемневшую улицу.
Я сдружился с маленьким, веснушчатым, хилым мальчиком. Иваном Федько, который жил через улицу, против нас, в облупленной, покосившейся хате.Федько исполнилось двенадцать лет, и он был единственным работником в доме. Больная туберкулезом мать постоянно лежала в постели. Отец Ивана с первых дней мобилизации ушел на фронт и числился в списке без вести пропавших под Перемышлем. Мать Ивана получала небольшое пособие за мужа, но этих денег не хватало даже на хлеб; и поэтому Иван старался «добывать
копейку». Просыпался он на рассвете, с первыми петухами, брал удилище и уходил на речку. Он просиживал в ветлах по нескольку часов, до восхода солнца. Пескари в этой речке ловились удивительно хорошо на скатанные кусочки хлеба. Когда помятая жестяная банка наполнялась рыбой, он шел домой, варил уху и, накормив мать, прибегал будить меня.
Стаскивая меня за ноги с пахучего сена и шумно смеясь, он кричал:
— Сашко, вставай, працюваты треба.
Я тер сонные, опухшие глаза и недовольно смотрел на Ивана.Мы работали вместе у одного чана: терли картошку, раскладывали ее на длинные жестяные листы и разговаривали о книгах. Иван много читал о путешествиях в далекие страны и рассказывал мне, что помнил. Я очень мало учился в школе и не читал ни одной книги, кроме букваря, и поэтому очень завидовал Ивану. Вечером, когда заканчивалась наша работа, мы шли с Иваном на соседнюю улицу, к белому оштукатуренно-му дому, и робко останавливались у калитки, в тиши акаций. Иван цеплялся руками за карниз крайнего окна, заглядывал в комнату и осторожно стучал пальцем по стеклу. На стук выходнла маленькая чистая девушка, чительница приходской школы, Валентина Сергеевна, приглашала нас.
Мы нерешительно переступали порог и входили в истенькую, опрятную комнатку со множеством книг.
— Что же вам дать, ребята? — задумываясь, спрашивала она.
— Нам бы ще-нэбудь про разбойников,— деловито говорил Иван, перебирая руками картуз,— або про господина Жюля Вернова,— дюже антерес маем мы до цих книжек, Валентина Сергеевна.
Учительница звонко хохотала и допытывалась у меня:
— Ну а ты, Сашко, какие книги больше любишь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92