Дежурный по станции вручил отцу путевку, и паровоз медленно тронулся в путь.Мимо паровоза плыли низкорослые кусты, валежник, овраги, покачивающиеся на ветру сосны. А дальше, за лесом, бесконечно тянулись плешивые каменистые горы с редкими сухими деревьями.
Внутри паровоза гулял ветер, поднимал с тендера мелкую угольную пыль и порошил ею глаза, волосы, одежду; паровоз вздрагивал, дробно металлически стучали колеса.Румыны скучали; они курили одну за другой сигареты, жевали шоколад, подходили к узкой двери, глядя на покачивающуюся проволоку телеграфных проводов, на скучные, в своем однообразии, сибирские сопки.
Отец неотлучно сидел у регулятора, высунув в окошечко землистое лицо.За поворотом исчезли сопки, поезд на подъеме замедлил ход, и по сторонам встала густая, непроходимая стена дикого таежного леса. Рядом, у насыпи, пробегали зеленые бугры кочек и топких болот.
Кое-где под откосом мелькали разбитые вагоны, скаты, измятые куски железа, отдельно лежал перевернутый колесами кверху паровоз.
Низенький, с цыганским лицом румын подошел к дверям, посмотрел на разбитые вагоны и произнес:
— Своличь, разбойник, большевик! Соловьев весело улыбнулся ему:
— Что и говорить: не зря вот вас на помощь попросили.
Румын не понял иронии, оживился и, предлагая Соловьеву папиросу, заговорил:
— Мы вам поможем... всех большевик... так, так,— и показал на толстом ногте, как он разделается с большевиками.
Соловьев взял у румына папиросу, но не закурил. Румын опять сел на ящик, и некоторое время было слышно, как в топке завывает огонь да мимо летит порывистый ветер.
Паровоз шипел, выпуская клубы пара.Потный, с закоптевшим лицом, Соловьев то и дело поддавал в топку уголь. Паровоз тяжело подымался в гору. Отец курил, нервничая, до отказа нажимал регулятор.
И в тот момент, когда паровоз, казалось, набирал скорость, из леса раздался сухой треск винтовочных выстрелов.Отец повернулся, побледнел.Стрельба повторилась, о железную обшивку паровоза ударились пули. Отец отскочил от окна, присел, крикнул:
— Саша! На уголь лезь! И ложись!
Я быстро свалился за глыбу угля и затаил дыхание.Румыны передернули затворы японских винтовок, просунули в открытую дверь поблескивающие штыки: грохнуло два выстрела, затем выстрелы стали чаще.
А паровоз, как назло, все медленней и медленней подымался в гору. В лесу перебегали люди, прячась за деревьями, стреляли по вагонам.Низенький румын подскочил к отцу, крикнул и ударил его прикладом в бок:
— Почему тихо везешь, собака! Большевик! Вези! Вези! Стрелять буду! — и он приставил к животу отца винтовку.
Мгновение на румына смотрели бешеные зеленоватые глаза отца; руки его, опущенные вниз, беспокойно вздрагивали, на губах застыла улыбка, улыбка, которая бывает в решительные моменты.
Мне казалось, что пройдет еще секунда, и отец схватит огромными своими ручищами румына за горло, швырнет его за двери, и тот, переворачиваясь в воздухе, полетит под откос, но отец сдержал себя. Он беспомощно указал рукой на регулятор, открытый до отказа:
— Ничего не могу сделать: полный ход включен,— сказал он и отстранил штык, приставленный к животу.—Убери эту штуку.
Румын отбежал к двери, несколько раз выстрелил, повернулся к отцу и, подставив к его подбородку штык, заорал:
— Большевик! Нарошно делишь! Скоро езди, своличь!
Где-то рядом со мной ударилась пуля и, свистя, рикошетом ушла в уголь.Румын вздрогнул, лицо его перекосилось.
— Живо, собака, вези!.. Слышишь?!
Со щетинистого отцовского подбородка побежала по шее кровь и закапала на пиджак. Отец даже не вскрикнул, он только покачнулся, ткнулся спиной о котел и, зажав грязной, замасленной рукой рану, опустился на железный блестящий пол.
— Сволочи, что вы делаете! — не своим голосом закричал я и, подняв кусок угля, ударил румына.
Румын обернулся и с винтовкой наперевес прямо пошел на меня. Я присел на уголь и закрыл глаза, ожидая выстрела. Но румын только ткнул меня каблуком в лицо:
— У-у-у, гад! Гадюк маленький,— процедил он, отошел и прикладом ударил отца.
— Вставай, большевик, вставай!
Отец поднялся, не обращая внимания на кровь, бледный, с сумасшедшим блеском в глазах. Он стал трогать рукоятку регулятора, делая вид, что принимает все меры.Соловьев неподвижно стоял у тормоза Вестингауза. Стрельба в лесу стала затихать и удаляться от паровоза. Подъем окончился. Паровоз шел с прежней быстротой.
Встречный ветер туго ударял в лицо. Я поднялся. Румыны покуривали на ящике. Отец платком перевязывал проколотый подбородок, сплевывал кровь.Он не мог говорить, и когда Соловьев что-нибудь спрашивал, он только махал рукой или закрывал и открывал глаза.
На станции Тайшет он попросил у Соловьева папиросу и, приказав мне нести ящик и корзину, отправился в приемный покой.Состав повел Соловьев.Однажды отец явился домой без сундука, оборванный, измученный, с перевязанной щекой.
Пиджака на нем не было; нижняя рубаха пропитана черными масляными пятнами. Он шел, прихрамывая, опираясь на суковатую березовую палку, озираясь усталыми глазами по сторонам. Лохматый, с неряшливой щетиной на щеках, он был похож на бродягу.
Соседка, рыжеволосая Ядвига Ямпольская, увидев отца, шумно вбежала во двор и сообщила бабам:
— Яхно пьяный, пьяный, оборванный.
Женщины выскочили за ворота и весело смотрели на ковыляющего отца в ожидании предстоящей потехи. Но как только он стал приближаться к воротам, они поняли, что с ним что-то случилось.
Хозяйка, маленькая, сутулая женщина, быстро застучала деревянным костылем, побежав навстречу отцу. Женщины бросились вслед за ней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92